Василий Жуковский Перед дружиной на коне Гаральд, боец седой, При свете полныя луны, Въезжает в лес густой. Отбиты вражьи знамена, И веют и шумят, И гулом песней боевых Кругом холмы гудят. Но что порхает по кустам? Что зыблется в листах? Что налетает с вышины И плещется в волнах? Что так ласкает, так манит? Что нежною рукой Снимает меч, с коня влечет И тянет за собой? То феи… в легкий хоровод — Слетелись при луне. Спасенья нет; уж все бойцы В волшебной стороне. Лишь он, бесстрашный вождь Гаральд, Один не побежден: В нетленный с ног до головы Булат закован он. Пропали спутники его; Там брошен меч, там щит, Там ржет осиротелый конь И дико в лес бежит. И едет, сумрачно-уныл, Гаральд, боец седой, При свете полныя луны Один сквозь лес густой. Но вот шумит, журчит ручей — Гаральд с коня спрыгнул, И снял он шлем и влаги им Студеной зачерпнул. Но только жажду утолил, Вдруг обессилел он; На камень сел, поник главой И погрузился в сон. И веки на утесе том, Главу склоня, он спит: Седые кудри, борода; У ног копье и щит. Когда ж гроза, и молний блеск, И лес ревет густой,— Сквозь сон хватается за меч Гаральд, боец седой. «Споет ли мне песню веселую скальд?»— Спросил, озираясь, могучий Освальд. И скальд выступает на царскую речь. Под мышкою арфа, на поясе меч. «Три песни я знаю: в одной старина! Тобою, могучий, забыта она; Ты сам ее в лесе дремучем сложил; Та песня: отца моего ты убил. Есть песня другая: ужасна она; И мною под бурей ночной сложена; Пою ее ранней и поздней порой; И песня та: бейся, убийца, со мной!» Он в сторону арфу, и меч наголо; И бешенство грозные лица зажгло; Запрыгали искры по звонким мечам— И рухнул Освальд — голова пополам. «Раздайся ж, последняя песня моя; Ту песню и утром и вечером я Греметь не устану пред девой любви; Та песня: убийца повержен в крови». Михаил Лермонтов Покрыта таинств легкой сеткой, Меж скал полуночной страны Она являлася нередко В года волшебной старины. И финна дикие сыны Ей храмины сооружали, Как грозной дочери богов, И скальды северных лесов Ей вдохновенье посвящали. Кто зрел ее, тот умирал. И слух в угрюмой полуночи Бродил, что будто как металл Язвили голубые очи. И только скальды лишь могли Смотреть на деву издали. Они платили песнопеньем За пламенный восторга час, И, пробужден немым виденьем, Был строен их невнятный глас!.. Аполлон Майков Больное, тихое дитя Сидит на береге, следя Большими, умными глазами За золотыми облаками… Вкруг берег пуст — скала, песок… Тростник, накиданный волною, В поморье тянется каймою… И так покой кругом глубок, Так тих ребенок, что садится Вблизи его на тростнике, Играя, птичка; на песке По мели рыбка серебрится… К ним взор порою обратя, Так улыбается дитя, Глядит на них с таким участьем И так сияет кротким счастьем, Что если, бедный, промелькнет Он на земле, как гость залетный, И скоро в небе в сонм бесплотный Господних ангелов войдет, То там, меж них воспоминая Свой берег, дикий и пустой, «Прекрасна, — скажет, — жизнь земная! Богат и весел край земной!» О вечно ропщущий, угрюмый Океан! С богами вечными когда-то в гордом споре Цепями вечными окованный титан И древнее свое один несущий горе! Ты успокоился… надолго ли?.. О, миг — И, грозный, вдруг опять подымется старик, И, злобствуя на все — на солнце золотое, На песни нереид, на звездный тихий свет, На счастие, каким исполнился поэт, Обретший свой покой в его святом покое, — Ударит по волнам, кляня суровый рок И грозно требуя в неистовой гордыне, Чтобы не смел глядеть ни человек, ни бог, Как горе он свое несет в своей пустыне… |
