Глядя из будущего на свое, я стараюсь судить его, конечно, в меру субъективных возможностей по законам истории. Мне несимпатичны те мемуаристы, которые заняты только самооправданием и делают вид, что во всем была «их покрышка». Это вызывает улыбку.
Мне более близко «Воспоминание» Пушкина с его горькими словами: «И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю...»
Мне более близки безжалостные слова Л. Толстого: «Работа мысли... ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенные биографии, с умалчиванием обо всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, что, если писать биографию, то надо писать всю правду».
Я много совершал ошибок в жизни. Иные из них образовались из-за недостатка подлинно научного образования и неумения владеть марксистским методом. Другие, о которых я вспоминаю с чувством стыда, напоминают о недостатке мужества или нравственной стойкости, что возникало иной раз из-за слепого доверия к тем, кто от меня требовал заглушения совести, ссылаясь при этом на долг перед родиной и на высокие интересы партии.
Впрочем, трудно найти человека из моего поколения, пережившего политические зигзаги, который бы, участвуя в них сам, не покривился в чем-то.
Не знаю, как сегодня об этом надо сказать. Не могу найти надлежащего тона. Те горькие настроения, которые посещали Пушкина, Гоголя, Толстого, – чужды современным людям. Самокритика у нас должна носить сугубо деловой характер. Излишнюю дань эмоциям (как в «Воспоминании» Пушкина) мы охотно относим к «достоевщине». У нас возникает протест, когда мы читаем у Пушкина «и, с отвращением читая жизнь мою...». Но Пушкин был таким же человеком, как и все, с чем нам, выросшим в атмосфере культа, нам, возведшим Пушкина на престол первого поэта России, – трудно примириться. Поэтому мы стараемся не вспоминать эти строки Пушкина и чаще цитируем другие: «Да здравствует солнце, да скроется тьма», что уже звучит сегодня как лозунг. Как первомайский лозунг. Коммунизму нужны нравственно цельные люди, у которых нравственные чувства органически слиты с их идейными убеждениями.
Но в годы культа личности миллионам людей приходилось поступаться своими нравственными понятиями, потому что советские люди верили Сталину, с его волей отождествляли волю партии и готовы были пожертвовать не только угрызениями совести из-за бесчеловечных нарушений законности, – но и жизнью своей для дела коммунизма.
Однако те, кто трусливо оставался в стороне, кому профессия или случай давали возможность спрятаться от грандиозной борьбы нашего времени, не имеют нравственного права выступать на страже нравственности, а тем более выдавать себя за ее «светочей». Иные из них, подобно фарисеям, горделиво поглядывают на бедных «мытарей» – идолопоклонников «Культа».
Они «праведники». Или вернее, хотят предстать такими перед потомками и замести следы или в мемуарах, или опустив историю в Лету – реку забвения. Однако, как писал Декарт (в письме к Шамю),
восстанавливая истину, мы возвращаем человеку его нравственное здоровье. Вот почему и «грешники культа», к которым я причисляю и себя, не должны мешать выступить в своей душе хотя бы суду совести. Этот регуляторный механизм, исторически сложившийся за много столетий, всегда сохраняет свое прочное гироскопическое значение. А.Ф. Кони справедливо писал, что «никакой политический строй не может извинить попрания в себе и других нравственного начала» («Приемы и задачи обвинения»). И если при культе личности оно в иных случаях оказалось попранным, то лучше возвратиться к таким случаям, а не стараться их попросту забыть.
Дело не только в том, что в своих восторгах мы утратили смысл научных определений и эпитетов, а слово «гениальный» стало синонимом ума и действий Сталина. Дело в том, что мы потеряли ощущение разницы между проявлением естественного патриотического усердия и простым раболепием. Это усердие проистекало из хорошего, а затем превращалось в дурное. Оно проистекало из нашего порыва в будущее, от нашей молодости, как первой страны социализма, и от страстного желания как можно скорее приблизить наше прекрасное завтра. И оно, это усердие, незаметно влекло за собой безграничное доверие к тому человеку, кого печать и организованное общественное мнение превращали в единый символ и знамя наших побед. И в тех словах, с которыми люди шли на смерть во время Отечественной войны – «За Родину, за Сталина», – не было, конечно, ни малейшего раболепия. Скорее, в этих словах запечатлелась трогательная и романтическая доверчивость молодой страны.
Понятно, что для некоторых административных кадров в их собственных интересах было создавать и утверждать культ личности Сталина. Утверждать бюрократический режим, им созданный. Исторически также понятно, почему, например, писатели и ученые должны были участвовать в утверждении этого культа. Все деятели науки и искусства, по характеру своих занятий связанные с идеологией, не могли избежать участия в нагромождении восторгов в адрес Сталина. Нередко уклонение от культа могло повлечь за собой и серьезные последствия, и лишение нормальных условий работы.
Но дальше уже началось состязание в изобретении способов того, как лучше возвеличить предмет культа. Логика состязаний на таком поприще неумолимо низводит людей на уровень состязания в раболепии, душевный механизм в этой области всегда одинаков. Тацит с холодной язвительностью когда-то писал об этом механизме
раболепия, наблюдая состязания римских сенаторов, стремившихся превзойти друг друга в воздании почестей Тиберию.
Увы, нечто подобное узнаешь и в нашем недавнем прошлом, вспоминая состязания художников, писателей, ученых, изощрявшихся друг перед другом в том, как бы громче и необычайней превознести Сталина как величайшего из величайших всех времен и народов.
Но задаешь себе вопрос: какой ущерб причинили нашим душам эти состязания в прошлом? Не думаю, что ответ на этот вопрос можно распространить на все слои населения, на весь народ. Люди разного труда, и разных положений, и разных поколений, естественно, не в одинаковой степени, были поставлены в необходимость стать служителями культа личности. И не все в одинаковой степени поддались массовому психозу раболепия. Но думаю, что психологические последствия этих времен лежат более глубоко, чем это видно на поверхности, потому что не так легко отвыкнуть от условных рефлексов культа, от его методологии. Но привычка к поклонению – это еще было полбеды. Какие душевные раны были причинены другими, более страшными вещами: «массовыми нарушениями социалистической законности»?
Не так быстро происходит обретение истины и не так скоро возвращается нравственное здоровье. Последствия пережитого сказываются и сегодня. Но я не буду их генерализировать. Скажу о себе. В прежние годы я, подобно многим писателям, стремился «быть на уровне» общественно-политических устремлений сегодняшнего дня. Но это далеко не всегда приводило к хорошему. У меня осталось тягостное чувство от своего выступления по поводу «Доктора Живаго» Б. Пастернака. Я мог просто не прийти на это собрание, как десятки других писателей. Это выступление не было продиктовано глубокой внутренней потребностью, скорей говорило о желании не отстать от других и т. п. Я уж не говорю о предложении парткома. Но добро бы я только говорил о «Докторе Живаго». Сгоряча я напал на Кому – сына своего друга Всеволода Иванова. Кома, как известно, оказывал поддержку Пастернаку. И как видно сегодня, был прав Кома. И что же получилось? Я потерял и друга, и, безусловно, пал во мнении многих людей, которых я не перестаю уважать. Я выступил правильно по существу, но не благородно. Этот удар причинил больше горя мне, нежели тому, кому он предназначался. В глазах одних он был проявлением стадности, в глазах наших людей, людей партии, – просто участием в очередном мероприятии, санкционированном из ЦК. Это мероприятие было
проведено просто для «галочки» в отчете. И когда впоследствии, со стороны некоторых людей из писательского мира, я подвергался самым резким нападкам и даже публичным оскорблениям, то ни в нашем парткоме и нигде я не нашел моральной поддержки. Наоборот, меня легко принесли в жертву, чтобы успокоить тех, кто не сочувствовал всей этой шумихе вокруг Пастернака. Никогда я не чувствовал себя столь одиноким. Еще Монтень писал, что существуют кое-какие вещи, непозволительные даже в отношении наших врагов, и что общественные интересы не должны требовать всего ото всех. Это верно сказано: нельзя требовать всего ото всех.
