моутверждения и готовность защищать и утверждать каждый шаг своей жизни как единственно правильный шаг.
…А мне всегда кажется, сколько плохих статей я написал, еще недавно как много «даров» своей души я бросил мимо и сколько впустую было истрачено дней! Впустую в отношении самого себя и по отношению к тому великому делу, за которое борется весь наш народ…»
(«Парадокс о критике»)
В 60-е годы, когда писались последние, итоговые работы отца, с каким настроением создавались они? Мне все слышится в них этот мотив мечты о коммунистическом завтра и представление о нем (а точнее – вера) как о мире гармонии человеческого развития (напр., «Камо грядеши?»). Позади – сталинское страшное и жестокое вчера, а настоящее – не более чем брежневское бездушное сегодня. Неужели только «дежурное вдохновение» двигало тогда его пером? Нет, думается мне. Это все она, прекрасная возлюбленная молодости, недосягаемая богиня коммунизма. И он вновь искал дороги к ней. Если не через революцию, то, возможно, через развитие науки – математики, физики, кибернетики? Путь к гармонии коммунистического общества через гармонию человеческого развития? Через торжество разума, иначе говоря? Мне кажется, именно поэтому, возвращаясь к этим идеям своей конструктивистской молодости на совершенно другом уже витке спирали, он так живо интересовался наукой, ее последними достижениями в самых разных областях, внимательно читал все, что выходило по футурологии (Станислав Лем, Артур Кларк, тот же Норберт Винер). Он верил, что чем глубже будет утверждаться новое общество, чем ближе мы будем к коммунизму, тем ощутимее будет потребность в многосторонности душевной жизни. Диктат политики, идеологии закончится. И люди, особенно молодежь, будут повсюду искать себе поэтическое оборудование души. Он писал, что если в 30-х годах заново возвратились Пушкин, Лермонтов, Тютчев, то в 60-х к нам по-новому возвратятся Ахматова, Пастернак, Заболоцкий. И они возвратились.
Мне бы хотелось знать, что бы отец включил в такой сборник, что бы он выделил из всего им написанного как наиболее ценное. Здесь это вынужден делать я и, перечитывая многие его работы, старался представить его оценку, что бы он посчитал важным. О каких-то работах он вспоминал с сожалением, как о напрасно потраченных усилиях. И таких было немало – об этом он сам пишет в своей автобиографической повести. Сколько вообще было потрачено усилий и творческих
жизней его поколения на доказательства торжества «социалистического реализма» в литературе? Подумать страшно.
Что-то было сделано напрасно, и не только литературных трудов, но и поступков – как с выступлением на собрании писателей против Пастернака например, о чем он впоследствии искренне сожалел. В конце литературного и жизненного пути вернулись все подлинные, ненадуманные гуманистические ценности, что шли из «старого мира». Сострадание, милосердие, самоценность человеческой жизни и души. Долгое время все это отрицалось логикой «борьбы за», «борьбы против», партийной идеологией и т.п. И очень многие писатели в начале шестидесятых годов продолжали гнуть ту же линию, все еще считая литературу орудием борьбы. Настолько привыкли они жить в этой системе понятий, не мыслили, да и не хотели ничего другого. Переосмысление своего пути и признание своих ошибок – не на собраниях литераторов, – ставшее на все эти годы уже привычным, нечто вроде игры или ритуала, а для себя, раскаяние, дано было немногим. Явление, восстановление подлинных мерил возможно было только для тех, кто способен был взглянуть на себя, на свою эпоху со стороны, оглянувшись назад. Не случайно отец приводит об этом слова Пушкина
И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю...
В этот сборник я отобрал то, что, мне показалось, отобрал бы и автор. Есть только одна большая работа, может быть, главная, которая сюда не включена – это книга о конструктивизме «Поэзия как смысл» (1929 г.). Но это книга, и она будет переиздана отдельно. Большинство текстов уже были где-то опубликованы, за исключением автобиографической повести – она печатается впервые по машинописной копии из архива К.Л. Зелинского в РГАЛИ. Однако почти все изданное когда-то, особенно в 20-е годы, сейчас труднодоступно для читателя.
Я также взял на себя смелость внести небольшие сокращения и правки. Сокращения касаются ссылок на съезды КПСС и некоторые цитаты из классиков марксизма-ленинизма. Эти цитаты носили, конечно же, ритуальный характер и не добавляют ничего нового к логике изложения. Сокращения касаются повторов в разных частях книги, как, например, было в сходных эпизодах из воспоминаний о Маяковском и в автобиографической повести. В остальном все оставлено без изменений, с сохранением орфографии того времени и авторской пунктуации.
Мне хотелось бы выразить благодарность моему брату
Владимиру Зелинскому за ценные советы и живое участие в процессе подготовки этой книги.
Из письма К. Зелинского А. Ахматовой 1961 г.:
«На днях я с наслаждением прочел Ваш томик избранных стихов, вышедший в «Библиотеке Советской поэзии». Я наслаждался прозрачной звонкостью стиха и незащищенной человечностью. Ведь поэт, раскрывающий себя, тем самым становится беззащитным. В этой книге стихи собраны за полвека. И какие полвека! Ваша Россия и моя Россия потрясенная невиданными бурями. В эти полвека прошла и вся моя сознательная жизнь. Я видел то, что видели и Вы. Мне иногда кажется, что я прожил несколько жизней за это время. И не знаю, какие из этих жизней были правильные или неправильные…»
Может быть, на этот вопрос поможет вам ответить этот сборник.
Александр Зелинский
НА ЛИТЕРАТУРНОЙ
ДОРОГЕ
Автобиографическая повесть
Занятие литературной критикой сводится к искусству мыслить о литературе. Для того чтобы овладеть этим родом литературы, нужно обладать многосторонними знаниями и талантами, и прежде всего – уметь мыслить. Трудно объяснить, почему я оказался на каменистой стезе литературного критика и литературоведа. По своему воспитанию и образованию я был идейно мало подготовлен к тому, чтобы самостоятельно мыслить в условиях нашего времени господства политики и острой классовой борьбы.
Я родился в семье инженера в Киеве 5 декабря 1895 года. И место рождения, и дата впоследствии были передвинуты. Место рождения – на Москву (поскольку туда вскоре переехали мои родители), а дата рождения сдвинута на месяц позже. Так рассудили отец с матерью.
Мой отец, Люциан Теофилович Зелинский (1870–1941), родом из Люблина в Польше, происходил из старинного дворянского рода. Корни нашего «древа», которое как-то, для геральдической забавы на пергаментной бумаге изобразил мой отец, уходили к началу XVIII века. Мать моего отца, служившая гувернанткой в доме моего деда Теофила Яковлевича, гордого, но обедневшего шляхтича, была немкой.
Моя мать, Елизавета Александровна Киселева (1869–1945), дочь врача, преподавала в гимназии русский язык и литературу. Эта высокая красивая женщина была человеком очень русской культуры. Ее речь была богата красками. Она хорошо знала народные сказки, пословицы, поговорки и родную литературу. Именно все это она сумела передать троим своим детям – моей младшей сестре Тамаре, младшему брату Вячеславу и мне. Еще тогда, когда мы не знали грамоты.
Голову отца, с большим лбом и светлыми, вьющимися волосами, я всегда вижу, сквозь череду годов, склоненной над чертежным столом, под зеленой лампой. Возвратясь со службы из частной строительной конторы Залесского и Чаплина на Б. Дмитровке, отец вечером снова садился за работу. За золотыми очками в его глазах
светились безграничная деликатность и доброта. У отца и матери была довольно богатая библиотека, не только из книг художественных, но и книг по естествознанию, технике. Этот энциклопедизм интересов невольно передался мне. Научившись читать и писать лет шести, я очень полюбил учиться. Книги стремительно несли мою мысль и воображение и по векам истории, и по лучевым просекам вселенной. Я был напоен и захвачен восторгом открытий, которые находил в книгах. Иногда, словно очнувшись, разбуженный голосом матери, которая не позволяла нам, детям, читать за обедом, из книжных сфер я спускался в уют нашей семьи, внезапно очутившись в большой, просторной квартире. Отец менял их каждые 3–4 года. Когда я начал учиться в гимназии, мы жили в доме Котова в Лебяжьем переулке, возле Большого Каменного моста. Потом мы жили на Медынке около зоологического сада. А когда я перешел в университет, уже в Доброслободском переулке на Немецкой улице. Летом нас увозили на дачу. Просто снимали избы у крестьян где-нибудь в Ромашкове за станцией Немчиновка или в Перхушково, или в Сокольниках. Это был мягкий мир интеллигентной семьи. Это было существование, пронизанное добротой отца и лаской матери, И это была колыбель, под которой раскрывалась нечуемая тогда бездна социальных тревог, насилия и зла.
