Что же, и опять прошли годы. Только через лет семь я сумел издать небольшую книгу о Фадееве, когда его уже не стало и когда уже все переменилось в стране. А возвращаться снова к переработке большой книги под заглавием «Советский писатель» я уже душевно не смог – «пропал запал».
В годы «культа», как следствие накала политической обстановки в стране, получил развитие (особенно в массовой печати, в газетах) тип террористической критики. В ее задачу входило, разумеется, не воспитание. Целью авторов, прибегавших к этим приемам устрашения, было пригвождать, общественно разоблачать и как бы подвергать гражданской казни. При этом пускались все средства (особенно в 1949–1950 годах в период кампании против «космополитов»): цитирование неправленых стенограмм, выдергивание из контекста отдельных выражений, подтасовка фактов и т. п. «Налит-постовская» публицистика, на кусачий характер которой жаловались писатели и в ЦК, Сталину на встрече у Горького, теперь, через семь-десять лет, показалась бы лишь примером того, как можно строго пожурить идейных озорников в детском саду. Политические ярлыки, которые навешивали «налитпостовцы», можно было опровергать, защищаться в печати. Ярлыки, которые наклеивались при Сталине, иногда приобретали силу приговора. В моей литературной судьбе, как участника и теоретика в 20-х годах литературной группы конструктивистов, переквалификация былых прегрешений
имела реальное и ощутимое значение. Она причиняла и постоянную нравственную боль.
Еще в 1928 году, когда на квартире Луначарского обсуждался «Пушторг» Сельвинского, кажется, Раскольников (или Бардин) бросил обвинение: это идеология шахтинских вредителей. А.В. Луначарский не поддержал этого. Но в дальнейшем некоторые произведения конструктивистов, в частности, в сборнике «Бизнес», последовательно связывали с Устряловым, с Промпартией, с делом Рамзина, с Бухариным, с Троцким и т. п. Кажется, мы избежали обвинения только в одном – в связи с «рабочей оппозицией». После того как Бухарин и другие были заклеймены как враги народа, указание на идейную связь с ними приобрело довольно зловещий оттенок. Венцом этой террористической критики явилась редакционная статья в журнале «Литературное обозрение» (1937 г., № 18 «О группе конструктивистов» – редактор М. Розенталь). Эта статья – характерный документ тех лет, и о ней стоит вспомнить.
Она яркий пример того, в какой взвинченной форме в годы повального нарушения социалистической законности и массовых арестов отражался тезис Сталина о неуклонном возрастании остроты классовой борьбы. Если за тринадцать лет до того (в 1924 году) Маяковский напечатал в своем журнале «Леф» литературный манифест группы конструктивистов, считая их своими союзниками, то теперь, в 1937 году, та же самая декларация статьей «Литературного обозрения» переквалифицировалась следующим образом: «Контрреволюционный, буржуазно-реставрационный смысл этих претенциозных и наглых заявлений совершенно очевиден и не нуждается ни в каких пояснениях». Увы, и Маяковский тогда, как в басне Крылова: слона-то и не заметил в Декларации – «контрреволюцию»!!
Если еще несколько лет тому назад былые участники конструктивистской группы (Сельвинский, Багрицкий, Луговской, Инбер, Агапов, Габрилович, Н. Панов, Зелинский и др.) считались советскими писателями, а так называемые «контрреволюционеры» Луговской и Багрицкий вместе с Маяковским были приняты в РАПП, то теперь о них писали как о «любимцах Бухарина», при этом – «лицемерах», «наглых» и «притворщиках» и даже «иезуитских» (о Багрицком, который к тому времени уже умер). Статья заканчивалась следующими словами: «Маневрированию последних могикан конструктивизма, попыткам их протащить это контрреволюционное направление под какой-нибудь другой маркой раз навсегда должен быть положен конец».
Положить конец маневрированию!.. Раз и навсегда! Этот повелительный окрик в печати осенью 1937 года имел вполне определенный смысл: ночной звонок в квартиру, черная машина у ворот дома. Впрочем, «сам» Берия подал сигнал и пример террористической критики, назвав весной 1937 года на съезде грузинских писателей РАПП – «контрреволюционной организацией».
Однако характерна и другая черта того времени: иные из тех, кто, выполняя директиву, стремились «наводить ужас», делали это из перестраховки. Они сами не верили в «контрреволюционность» своих товарищей. В том же самом номере журнала «Литературного обозрения», где был напечатан призыв «положить конец маневрированию», несколькими страницами выше была напечатана статья одного «из последних могикан» якобы «контрреволюционного» конструктивизма К. Зелинского о стихах Г. Леонидзе.
В этой статье я, живший в лесном уединении, призывал поэта преодолеть созерцательное восприятие жизни и слить свой чудесный лиризм с народностью. Это была тема и моей внутренней жизни. Неужели все то доброе, нежное, все то, что я вынес из своего детства и юности, неужели все это не нужно новому прекрасному миру, который был в замыслах народа, строившего коммунизм? Неужели красота произведений искусства, чистых восторгов науки, все то, что я черпал в общении с книгами, людьми: бескорыстность служения истине, человечности, труду и, наконец, милосердие, которое, как писал Горький, «более всего иного заслужено человеком», – неужели все это не нужно строителям нового мира? Перед лицом устрашающих событий контраст идеалов и действительности создавал невыносимую, нравственную перегрузку.
В те дни я не расставался с Пушкиным: «Дни мрачных бурь, дни горьких искушений...» Проходя мимо дома на Лубянской площади, я думал о том, что раньше в нем была частная женская гимназия Н. Шписс. Моя мать преподавала в ней русский язык и литературу. Затем, в 1904–1907 годах, здесь училась моя сестра и жила в закрытом пансионе, когда родители после Русско-японской войны уехали на Дальний Восток. Потом этот дом надстроили и над его дверями почему-то поместили большой горельеф Карла Маркса. Впоследствии сняли эмблему. В этом доме теперь работал мой отец инженером-строителем. В 1938 году сюда привезли мою сестру, уже в качестве заключенной. Ее муж, М.А. Танин, один из помощников Н.С. Хрущева (в то время, когда он работал секретарем МК), был
превращен, как многие другие, во «врага народа» и исчез навсегда. А моя мать снова, через три с половиной десятилетия, пришла к этому дому, но не в качестве молодой, розовощекой учительницы, любимой своими девочками-ученицами. Она пыталась носить передачу своей дочери, которой пришлось в качестве ЧСИР («члена семьи изменника родины») испить полную меру из чаши «культа»: восемь лет лагеря и десять ссылки. В 1954 году и сестра, и ее муж (посмертно) были реабилитированы.
«Я возмужал среди печальных бурь» (Пушкин). Все переворачивалось в стране. И все должно было уложиться в голове. Ведь чтобы писать, надо овладеть искусством мыслить. Чудовищные обвинения, которые сыпались на меня и задним числом переквалифицировали мою работу как вредную, внушали мне с грубой настойчивостью следователя то, что я внутренне никак не мог принять.
Я понимал, что история не сентиментальна. Она не считает своих жертв. Но я не мог расстаться с верой, что она разумна. Я мог сдаться на волю пессимизма, хотя горы несправедливости обрушивались кругом, погребая миллионы людей. Я не отделял себя от них. И каждый день готов был ко всему. Но я не мог расстаться с романтической верой, увлекшей меня вместе с народом в Октябрьские дни. Внутренне для себя я не мог признать, что порыв целого народа к тому прекрасному миру, где нищета и голод будут изгнаны навсегда, где будет царить разум и красота, – что этот порыв скован и бесцелен и что победу одержало безграничное насилие. Какие бы я ни совершал ошибки, но в этом я ошибиться не мог. Ленин писал, имея в виду исторические пути развития, что «Россия выстрадала марксизм». Этот процесс продолжался, для некоторых социальных слоев, и после Октябрьской революции. Для себя я тоже «выстрадывал» марксизм. Меня дисциплинировал горький опыт жизни, разочарования и потери, однако не загасив главного: огонька впереди, коммунистических идеалов.
