Аким Иванович надолго замолк, и, чтобы отвлечь его от горьких воспоминаний, Балатьев спросил:

— А с ногами что у вас?

— Суставы болят — силов нет, и в бедре немеет. Спондилез какой-то прицепился… и соли, сказывают врачи, а от него в мои-то года… С тем и жить до скончания века. Эх!..

— А мы с Николаем Сергеевичем только что из Магнитки, — отвела неприятный для Чечулина разговор Светлана Константиновна. — У Сурова дома побывали.

— Да, да, — подхватил Балатьев. — Славный, культурный человек. И жена у него милая особа, нам почти родственница: регистрировала в загсе.

Аким Иванович грустно заключил:

— Было ему сто девяносто четыре года…

— Вот и сравни масштабы, — обратился Балатьев к жене. — Весь завод — сто пятьдесят тонн железа в сутки…

— Сто шестьдесят одна, — уточнил Аким Иванович.

— …а в Магнитке одна двухванная печь дает в сутки более четырех тысяч тонн, полтора миллиона в год.

— Магнитка, Магнитка… — досадливо проворчал Аким Иванович. — Знаете, Николай Сергеевич, какую обиду я на вас держу?

Балатьев принялся копаться в памяти: когда, где и чем обидел он обер-мастера? Жили как будто душа в душу. Может, не так что сказал, не так повернулся, а может…

— Уехал, оставив вас на расправу неприкрытыми? — высказал предположение.

— Нет, мы к тому времени сами прочно на ногах стояли, а что ушли — в вину не возвели. И раньше понимали, что птица вы залетная, а когда за этой птицей еще беспрерывно охотятся… Вы вот о Донбассе написали, о Магнитке написали… О ней ведь, правильно я понял?

— Видите ли, заводы у меня собирательные… — уклончиво ответил Балатьев.

— Какие ни есть, но о больших написали. А вот бы о нашем… Разве не работали мы до седьмого пота, до кровяных мозолей?

— Взыскательно работали, самозабвенно, — подтвердил Балатьев.

Аким Иванович положил на стол ладонями кверху большие, тяжелые, сплошь в синих венах руки.

— Вот посмотрите. Когда работать перестал, а до сих пор кожа задубелая, как подошва. А дела какие делали! Что с вами, что без вас потом. А пульная сколько сил вымотала! Шутка ли — на сырье нашем, с бору да с сосенки собранном, такую чистую сталь выплавлять: Каждую плавку помню, потому как каждая своего подхода требовала. Хоть бы тоненькую книжечку про нас…

Балатьев поймал на себе требовательный взгляд жены — успокой, расскажи. Но он и без этого взгляда успокоил бы — больно уж разволновался Аким Иванович. Даже в минуты тяжелых испытаний не видел его таким.

— Книжечку я уже пишу, дорогой мой соратник, — сказал он. — И не очень тоненькую.

— Ей-богу? — просиял Аким Иванович. — Молодец, широко шагаете.

— И заехал я сюда, чтоб восстановить в памяти и события, и людей, и обстановку. Только учтите, это будет роман; следовательно, события — обобщенные, образы — трансформированные, видоизмененные.

— Ну спасибо, обрадовали старика, — растрогался Аким Иванович, настолько растрогался, что все рюмки перелил. Кстати, и бодростью духа, и крепостью тела, и голосом, который все еще был зычным, не походил он на старика. Даже седина пощадила его. Пробивалась неровно, местами.

Снова пустились в воспоминания. Многих перипетий борьбы с Крохановым Аким Иванович не знал, о многих кознях Балатьев услышал от него впервые. Было, забегал Чечулин вперед, в область не столь интересную, и тогда Николай Сергеевич направлял беседу в нужное русло — к заводским событиям сорок первого года. Он по опыту знал, что, если беседа завязалась, самое важное надо извлечь сразу, пока рассказчик разогрет воспоминаниями и жаждет поделиться ими. Потом, когда он выложится и остынет, трудно бывает вернуть его в прошлое.

В конце концов Аким Иванович прорвался с интересовавшим его вопросом: как удалось Балатьеву справиться со стотонным козлом, который поджидал его в Синячихе?

— Довольно просто и довольно быстро, — ответил Николай Сергеевич. — Два пятитонных крана, конечно, поднять его не могли, а перевернуть — перевернули.

— Оскудел, наверное, умом на старости лет, — смущенно признался Аким Иванович. — Не усек.

Балатьев не заставил его разгадывать задачу, которую в свое время решал сложнее и дольше, чем представлялось теперь. Объяснил:

— Выкопали яму рядом на всю его длину и высоту, зацепили канатами за кран, и сыграл он туда как миленький вверх тормашками.

Такой выход из безвыходного положения привел Акима Ивановича в неописуемый восторг. Он и смеялся, и хлопал себя по коленям, и головой крутил неистово. На сей раз пришлось гостям по его настоянию выпить по рюмочке.

— И еще вопрос, давно на языке у меня торчит, — вкрадчиво заговорил Аким Иванович и примолк на мгновение, собираясь с духом. — Что это вы специальность вдруг переменили, в писатели подались? Спервоначала даже не поверил. Читаю в газете — Николай Балатьев. Ну, думаю, однофамилец, да и тезка к тому же. Гляжу дальше — ба, в Чермызе работал! Стало быть, наш Николай Сергеевич! Так чего это стекло синее на синие чернила поменяли?

— Я как раз черными пишу, — пошутил Балатьев, соображая при этом, как ответить, чтоб и вразумительно было, и в дебри не углубляться. — Наблюдений изрядно накопилось, Аким Иванович, мыслей разных. Счел полезным поделиться… А еще — советского человека показать в полный рост, жизнь заводскую. И если вашему покорному слуге удастся заставить читателя призадуматься о себе, о своем месте в жизни, значит, такая переквалификация себя оправдала.

— А как насчет денег? Говорят…

Балатьев от души рассмеялся.

— Говорят… Мало ли что говорят? Окладов у нас нет. Сдельщина. От выработки, без оплаты простоев и брака. Так что по-всякому бывает — разом густо, разом пусто.

— Ах вот оно как… — сочувственно протянул Аким Иванович. — Рисковое, значит, дело. Выходит, спокойнее два раза в месяц зарплату получать. Хоть меньше, да вернее.

Беседа затянулась. Когда церковные часы напомнили о себе, сначала деликатно пробив четыре четверти, а потом настойчиво и сильно одиннадцать, Балатьевы распрощались с гостеприимными хозяевами и отправились в гостиницу, которая находилась на крутояре и была перестроена из бани.

Приуныли, увидев, что ни в одном окне нет света; обрадовались, когда на стук кто-то откликнулся, и оторопели, когда открылась дверь. Дежурной по гостинице оказалась — тесен мир! — Заворыкина. Время обошлось с ней милостиво, она по-прежнему была в теле и цветуща, только чертики в глазах не бегали, — может, тоже от неожиданности…

Пригласив гостей в крохотную комнатенку дежурной, забрала у них паспорта и растерянно забормотала:

— Что же мне делать с вами, что делать?.. Отдельной комнаты у меня нету. Это, значица, про вас из Перми звонили, но я не уразумела, слышно плохо было. — И вдруг надумала: — Погуляйте немного, а я тут кой-кого переселю, кой-кого уплотню.

Оставив у Заворыкиной портфель, Балатьевы вышли.

Неподалеку от гостиницы, у самого обрыва, прилепилась однооконная избушка — не то склад, не то лавчонка: у входа в нее лежало толстое бревно с тесаным верхом — сделанная на десятилетия скамья. Сели и залюбовались бесхитростным ночным пейзажем. Огромная огненно-красная луна, то ли вышедшая из-за моря, то ли опускавшаяся к нему, выбросила перед собой дрожащую дорожку, и только острие ее обнаруживало ту грань, где водная стихия сливалась с воздушной.

Было тихо, и лишь внизу, у самого берега, еле слышно шлепала мелкая волнишка да издалека доносился рокот бодрствующего буксира.

На черневшем справа огрызке плотины загорелся огонек, и Николай Сергеевич вдруг мысленно представил себе погруженный в воду завод, но представил не таким, каким отдали его морю, разрушенным до фундамента, а каким оставил — живым, гремящим, дымящим.

От плотины, тихо урча мотором, отчалила лодка какого-то запоздалого рыбака и, пересекая переливчатую, вызолоченную луной полосу, заскользила к берегу. Николай Сергеевич следил за ней, про себя отмечая: «…над дроворазделкой… над прокатным цехом… над мартеном… а теперь к листобойке приближается…»