— Какое взыскание заслужили ковшевые, товарищ начальник? — уже совсем другим тоном, чуть ли не заискивающе, обратился Кроханов к Балатьеву, сидевшему с опущенными веками.

Тот приоткрыл один глаз.

— Это в зависимости от того, как директор квалифицирует их поступки. Халатность это или вредительство.

— Чепуху буровите! — ворвался в разговор Дранников. — Какое это вредительство? Ишь, мода пошла! Чуть что — к ногтю. — Погрозил пальцем. — Не очень-то… А то как бы…

— Не я буровлю — директор, — невозмутимо отозвался Балатьев. — Пока он считал, что виноват я, он узрел в содеянном вредительство.

Кроханов болезненно поморщился, кольнул синим глазом.

— В запале чего не скажешь. Спал уже, а тут ка-ак ахнет, стекла ка-ак задребезжат! Ну, думаю, фрицы бомбят. А оказывается, свои расстарались. Ладно, будет вам тут, кто да что. Поставим точку. Фартовый ты, вот что я тебе скажу. — Кроханов по-свойски стукнул Балатьева по колену и впервые за все время их совместной работы взглянул на него без обычной неприязни.

Ночная смена только разошлась по домам, а поселок уже гудел о происшествии в мартене. Балатьев и Чечулин были подняты молвой на уровень героев. О них вели речь в домах, о них заводили разговор на улицах.

О том риске, которому подверг себя Балатьев, Светлана узнала на следующий день, и не от кого-нибудь, а от самого Кроханова. Появившись в приемной, он прямо с порога заявил:

— Эх и парня ты околдовала, Светка! Смелый невозможно какой, экспозантный, семи пядей на лбу.

Возбужденно расхаживая по приемной, он принялся взахлеб рассказывать о том, что было ночью и что могло стрястись, если бы Балатьев «умом нерасторопный был» да не полез к черту в пасть.

Хотя Николай никогда еще не казался Светлане таким далеким и чужим, все же она испытала гордость и радость за него. Оценив наконец своего подчиненного по достоинству, Кроханов перестанет заедать его, и между ними, чего доброго, установятся нормальные отношения. Было только мучительно больно оттого, что деловые качества Николая расходились с его моральной сутью.

За ужином Константин Егорович тоже завел разговор о Николае. Его истолкование событий соответствовало крохановскому, только разве что больше изобиловало лестными словами. Это насторожило Светлану. Она заподозрила, что отец преднамеренно расхваливает Николая, зная о конфликте и не допуская мысли, что в нем повинен один Николай. Из чувства протеста заняла наступательную позицию.

— Это не героизм, — утверждала она. — Героизм подразумевает самоотверженность, а им руководила тривиальная самозащита, к тому же вынужденная, — спасал себя от возможных последствий. Это как в поединке: либо противник тебя одолеет, если оплошаешь, либо ты его. Мужество отчаяния. Вот Аким Иванович проявил подлинный героизм. В чистом виде. За последствия он ответственности не нес, а собой рисковал. Так что твоих восторгов, па, я не разделяю.

Константина Егоровича удивила холодная, даже жестокая рассудительность дочери, сознательное стремление принизить если не сам поступок Балатьева, то хотя бы его мотивы.

— Постой, постой, давай исходить от противного, — в замешательстве заговорил он, тщательно обдумывая, как опровергнуть весьма логично построенные доводы Светланы. — Дранников отвечал за последствия в большей мере, однако предпочел улепетнуть. Как ты назовешь его поступок?

— Благоразумием, — неожиданно заявила Светлана. — Он хорошо усвоил истину, которую мы неустанно повторяем, что самое ценное у нас — люди, и отдавать жизнь за пятьдесят тонн стали… А тем более за двадцать пять, как могло получиться у твоего Балатьева. Фактически он поставил на карту две жизни: свою и Акима Ивановича. Ты скажи мне, какое право имел Николай Сергеевич тащить его с собой на тот свет?

Константин Егорович вскочил со стула, походил, пытаясь уравновеситься, собраться с мыслями.

— Ну, дочка, ты сегодня с левой ноги встала.

— Она последнее время только с левой и встает, — как бы вскользь заметила Клементина Павловна.

Светлана будто не расслышала этих выпадов, продолжала свое:

— Я понимаю, когда люди на войне совершенно сознательно жертвуют собой. Бросаются под танк, закрывают своим телом амбразуру дота, идут на таран. А в условиях глубокого тыла…

И вот тут выдержка окончательно оставила Константина Егоровича.

— «Я понимаю, я понимаю…» — он сожалеюще посмотрел на дочь. — А я, — стукнул кулаком по груди, — не понимаю, всерьез ты все это говоришь или… Вбила себе в голову: в тылу, в тылу… Завод, который работает на оборону, живет не по законам тыла, а по законам фронта! И не пятьдесят тонн спасал мой Балатьев, — Константин Егорович в пику дочери сделал ударение на слове «мой», — а неизмеримо больше! Он спасал печь от длительного простоя, спасал, если хочешь, миллионы пуль! И такому человеку в ноги поклониться надо, шапку перед ним снять, а не осуждать.

— Вот и сделай это, когда встретишь, — непреклонно заявила Светлана. — И давайте разойдемся до завтра.

Клементина Павловна появилась в комнате дочери, как только муж стал мирно похрапывать. Села у изголовья, легким прикосновением расправила складочки на лбу, развела в стороны насупленные брови — давний испытанный прием успокаивать дочь, когда та была в трансе, исподволь выпытать все, что накопилось в душе. Условно это означало: а ну-ка выкладывай свои сомнения и предположения без утайки.

Светлана упорно молчала. Ей было больно и стыдно признаться, какой оскорбительный отпор получила от Николая, когда, по существу, предложила себя, и какому жестокому осмеянию подвергла ее Заворыкина, фамилию которой вспомнила после того, как немного пришла в норму. Но мать не уходила, ждала, и, собравшись с духом, Светлана медленно, через силу принялась рассказывать обо всем, не щадя себя, ничего не скрывая, ничего не смягчая.

Закончив мучительную, с трудом давшуюся исповедь и ища сочувствия, повернула лицо к матери и увидела, что та улыбается.

— Глупышка ты моя маленькая, — благодушно проговорила Клементина Павловна. — Впрочем, вовсе не маленькая. Большая глупышка. Навоображала бог знает что. Николай поступил вполне достойно, отказавшись перейти к нам. И мотивы его весьма резонные. А на самом деле, почему мы не могли подумать: предприимчивый молодой человек, быстро ухватился за возможность получить меблированную комнату со всеми… услугами, что ли. И почему ты решила, что мы должны были встретить его с распростертыми объятиями? Честь и хвала ему, что не клюнул на твой слишком, буду говорить прямо, эмансипированный жест.

— Мама! — вспыхнула Светлана.

— Я давно уже мама, — опять-таки благодушно отозвалась Клементина Павловна, — и в этой своей беспокойной должности дурных советов тебе, кажется, еще не давала. Так ведь?

Светлана неохотно кивнула.

— Тогда слушай дальше. Николай — мужчина, был женат…

— Ты хочешь оправдать его хождения к этой дряни?

Клементина Павловна укоризненно поморщилась.

— Не торопись. Ты уже достаточно погорячилась. Если б Николай ходил к ней, об этом гудел бы весь поселок — шила в мешке не утаишь, а у нас и подавно — тут все нараспашку. Кроме того, я вообще не могу допустить, что Николай способен унизиться до… до связи с блудливой бабенкой. У нее же… на лбу роковые слова: «Продается с публичного торга». Как ты могла поверить?

— Но зачем, зачем ей это нужно было?

— Да мало ли отчего подличают? Скорее всего, ядовитая бабья зависть, а может, какие-то практические соображения, хитрый ход — на все уловки пойду, а приворожу. Не получится — потешусь хоть тем, что разлучу голубков, — терять-то нечего.

— Мама, ты неисправимая идеалистка! — не сдавалась Светлана. — Всю жизнь прожила с кристально чистым человеком и меришь мужчин на его аршин.

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — осадила дочь Клементина Павловна. — Давай хладнокровно. Я считаю, что в личных отношениях не должно быть невыясненных моментов.

— Попробуй выясни. И как ты предлагаешь сделать это? Задать ему в лоб такой вопрос?