Предколхоза Клюев чувствовал себя отвратительно. Так нескладно начинаются первые дни его руководства колхозом. Доброжелатели его предупредили:
– Григорий Николаевич, поостерегитесь, как бы запросто и вам не влетело. Есть тут разъярённые…
Клюев не робел. Для острастки из кармана штанов торчала у его рубцеватая рукоятка старого верного нагана.
– Пусть бушуют себе во вред. После праздника разберёмся. Этой дикости, полудикости и всякому разбою положим конец. Пусть не забывают: есть на свете советская власть!
Кораблёва пришлось везти в Грязовец, в больницу. В телеге на соломе лежал он бледный и злой. Марья Павловна дала ему байковое одеяло укрыться и провожала далеко за Коробово. Расставаясь, погладила Васькин лоб и хотела было сказать ласковые слово, да выговорила просто:
– Поправляйся и не страшись – возвращайся. Я жду… Дело у нас пойдет… А в газету я напишу об этом несчастном празднике «Снопа и борозды»… Счастливо, Вася! Жду, жду… Залежишься – навещу, – и пошла обратно в Коробово.
– Она тебя жалеет, – сказал Судаков, ехавший верхом рядом с подводой.
– А лучше бы, если полюбила. Славная женщина!.. В такой отсталой деревне ей нелегко. А ты будь, Ванюшка, уверен. Я выздоровлю и с пути не собьюсь и не сопьюсь… Не подкачаю…
– Верю.
– Не удивляйся, если услышишь обо мне слово хорошее.
– Не удивлюсь.
– И ещё не удивляйся, если я поправлюсь и обживусь в Коробове, женюсь на учительнице.
– Не удивлюсь. И считаю, что не сделаешь ошибки.
– Так думаешь? А ребенок?
– Разве это помеха? Добавите ещё парочку, и ладно будет. Она хороший человек…
Кораблёв через силу, но улыбнулся.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
КОРАБЛЁВА осмотрели и положили на больничную койку. Судакова интересовало, насколько серьёзны нанесенные ушибы и долго ли пролежит Кораблёв в больнице.
Врач прощупал все больные места, надломы, проломы, ссадины и вывихи, покачал головой:
– Не исколочен, а измолочен. Будто цепами по снопу били. Живого места не доищешься. Парень крепок. Дело молодое, тело тоже. До следующего праздника починим, а там пусть бережётся. Еще если раз-другой достанется – так считай, пропал человек. Придется полежать месяц, а то и больше…
Стал врач записывать: фамилия, имя, отчество, из какой деревни и сельсовета…
– Ах, из Коробова? Ну, все ясно… Живут по старинке, дерутся тоже, как при Грозном Иоанне, дрекольями. Хорошо, что по голове не попало. А то бы все «шарикоподшипники» разлетелись. Тогда и медицина была бы не в состоянии помочь. Не грустите, больной. За битого двух небитых дают. Но кто даст и кого, не ведаю… С этих чертовых праздников – с Успенья и Фрола-Лавра все комнаты-палаты заняты потерпевшими в драках. Когда же этому конец? Ужели мало тринадцати лет советской власти, чтобы искоренить всё это? Вы понимаете, ведь нигде, как у нас на Вологодчине, не дерутся.
– Да и не пьют столько. А это причина всех бедствий. Хотя Кораблёв был трезв, – добавил в оправдание товарища Судаков.
– Так что за причина?
– Не могу точно сказать: то ли потому, что он с братом повздорил, то ли потому, что при создании колхоза в Коробове показал себя с правильных позиций…
Расстались Судаков с Кораблёвым. И очень надолго. Иван Корнеевич, не сразу поехал в Вологду. Он устроился на ночлег в грязовецком Доме крестьянина. Проспал ночь крепким сном. А утром смотрит из окна: у коновязей лошадей, как на конной ярмарке. От людского гомона шум базарный. Однако никто и ничем не торгует. Буфетчица на его недоумение ответила:
– Сегодня старшеклассников в интернаты привезли, да ещё собрался районный актив – партийный и профсоюзный. А главное, объявлена распродажа конфискованного у кулаков имущества. Вот и понаехали. Столько людей! Столько людей! Мы все баранки и пряники распродали, хоть закрывай буфет.
Буфетчица стояла, подперев руки в бока, толстая, румяная, и озабоченно вслух мечтала:
– Кто бы меня заменил на часок: хотела сбегать на торжище, да купить бы зеркало в простенок, да фикус ростом до потолка Ужасно хочется…
Городок Грязовец нельзя считать захолустьем. Он самый южный райцентр в Вологодчине. Расположен на железной дороге, по пути к Ярославлю. Однако местная молодежь, видимо, недовольная своим городом, по вечерам под гармошку распевает:
Чудный город Грязовец,
Чум-ча-ра, чура-ра.
Два шага шагнул – конец,
Там дыра и тут дыра
И что характерно для таких райцентров, как Грязовец, Устье-Кубенское, да и самой купеческой Вологды, бывшие торгаши-домовладельцы и частные предприниматели, содержатели мастерских, чайных заведений и прочих доходных мест, не дожидаясь высылки, сами разъехались в разные стороны и пристроились, кто где смог. И всё-таки кое-кто из грязовецких кулаков задержался на месте: авось, бог пронесёт. Но бог не пронёс… И за неуплату налогов у них до выселения и в момент выселения было изъято имущество и пущено в продажу с молотка.
И вот в Грязовце торг. Иван Судаков из любопытства пошёл туда. И было смешно и горестно видеть жадность людскую, пристрастие к вещам. Народу собралось тьма. И пока продавщики-оценщики готовились к исполнению своих обязанностей, в публике одни присматривались к вещам, другие смеялись и злословили по поводу этих «чрезвычайных торгов».
– И смех и грех! – рассказывал во всеуслышание старый почтальон. – То вчера было… Следователь купил за дешёвку… тарантас, а лошади у него не было и не предвидится. Так вечерком, чтобы люди его не видели, сам встал в оглобли и через весь город от клуба до бывшего острога на себе покупку проволок.
– А Гришка Коптяев чем лучше? Швейную зингеровскую машину ножную отхватил. Тоже попёр на радостях на своем хребте. До дому не донёс – свалился: кишки надорвал. Лежит в больнице.
Не продавать бы надо. А по учреждениям да по школам, детсадам и артелям распределить. А то что же выходит?
– Райсовету в бюджет деньги нужны.
– А ты бюджетец урежь. Поменьше служащих, да жалованье поскупей.
– Митрофан! Как ты-то сюда попал? Ведь ты в кулаках, говорят, ходишь?
– Бывает, бывает – неунывающе, со смешинкой в голосе ответил старик Митрофан и, проталкиваясь, остановился около Судакова.
– Дед, ужели ты кулак, в самом деле? – спросил Иван Корнеевич старика, осматривая его с головы до ног.
– Не отпираюсь. Для смеху сделали, а, может, по дурости уполномоченного, который окулачил меня.
– Как же случилось?
– Изволь, расскажу. Я не за покупками сюда и приплёлся. А вечером с поездом махну в Вологду.
– Зачем?
– С жалобой на себя, как на кулака. Там-то разберутся. А тут им не до меня.
– Нет ты, дед, погоди. Давай потолкуем. Вижу тут смешного мало. Пойдём-ка в сторону.
– Пойдём. Я не боюсь. А ты кто?
– Я из газеты представитель…
– Тем лучше… Послушай…
И старик коротко и правдиво изложил Судакову историю окулачивания.
– Понимаешь, – начал он, – у меня избёнку опечатали. И сургуча-то у них не было, так наковыряли от порожних бутылок, растопили, верёвку в пробой просунули, сургуч приклеили, медным пятаком припечатали, и сказали: «Не смей в дом входить, пока налог не уплатишь – двадцать пять рублей». А где я их возьму? «Ты, говорят, нам известно, решетами торгуешь. Торгаш. Значит, подлежишь…» Ну, подлежу, так и подлежу. Печать я не срываю. Я ещё обыграю их с этой печатью. Я до Москвы доберусь чуть что!.. Я им покажу за перегибание партейной линии. Не на того наскочили! Плевать мне на печать. Я через окно спать к себе лазаю, и в окно вылезаю…
– А семья?
– Нет у меня семьи. Нетрудовой я элемент, я – бобыль.
– Далеко отсюда?
– Две версты за Погиблово…
– А как с решетами?
– Очень просто: было дело. Жил я всю жизнь бедно. Вот эту пальтушку ношу пятнадцатый год. Сапогам износу нет. Пятые подметки ставлю. А решета? Верно. Было дело. Нужны деньжонки на то, на сё. Соседи не дают: знают, что всегда нечем мне долг отдать. Пошел я в комитет взаимопомощи. Заём просить. А мне говорят: «Деньгой помочь не можем, у самих нет, а вот возьми три десятка решет. Продай их по рублю за штуку. Мы за тобой будем считать три червонца долгу». Ну, я и тому рад! Взял решета. Снес домой. Семь решет продал, на восьмом меня сцапали и говорят: «Плати налог – четвертной билет». А откуда? А за что? А почему?.. «Ах, ты супротив? Так вот тебе – печать на ворота…» – и записали в книгу кулацкой прослойки. Что, весело?..
