Л е о н и д (настороженно). О ком речь, Анночка, персонально?

А н н а  Г е о р г и е в н а. Не хочу, отбросим, давай говорить о чем-нибудь другом. (Берет наполненный бокал.) Послушай, «шери», мы давно не болтаем с тобой по-французски: все английский и немецкий у нас в ходу. Нехорошо, забудешь. (Чокается.) Итак, «ожурд’юи ну парлон франсэ»[4].

Л е о н и д. Дорогой педагог, не будет сегодня французской практики. Отпадает. В такие минуты… (Обнял ее.)

А н н а  Г е о р г и е в н а (после паузы). Хорошо. Уступаю. Но при одном условии. Я ведь останусь у тебя — ты разрешишь, полагаю. И утром, рано утром, когда мы проснемся — первый наш разговор на французском языке. И еще: ты споешь мне «На рассвете». Как всегда. Споешь и скажешь: «А вот здесь — неправда!»

Л е о н и д. Да. Спою и скажу. (Задерживая ее руку, протянувшуюся к бутылке с вином.) Может быть, хватит? Ты слишком возбуждена…

А н н а  Г е о р г и е в н а. Глупости! (Наполнила бокалы, взяла свой.) Пьем? (Осушила бокал.) Знаешь что, милый, спой сейчас и сейчас скажи, что это неправда.

Л е о н и д. Но, Анночка…

А н н а  Г е о р г и е в н а. Спой, я прошу! Вот выпей — и спой!

Л е о н и д. Но ты ведь знаешь, что никакого голоса у меня нет, я петь не умею.

А н н а  Г е о р г и е в н а. Знаю, знаю! Я даже больше могу сказать: это сентиментально, смешно, обычная французская песенка… Но я — женщина, пришла фантазия… каприз. Прошу тебя…

Л е о н и д (пожав плечами, встает с кресла, садится за пианино. Аккорд, другой. Аккомпанируя себе, начинает петь).

А н н а  Г е о р г и е в н а. Умолк… А дальше? О печальном не хочется петь?

Л е о н и д. Мне вообще не хочется петь.

А н н а  Г е о р г и е в н а. Но это моя просьба! Я не очень часто прошу тебя о чем-либо.

Л е о н и д (поет).

(Опять замолчал.)

А н н а  Г е о р г и е в н а (закрыв глаза, продолжает шепотом).

Пауза.

(Открывая глаза, громко.) А теперь скажи: «Все последние строчки — неправда!»

Л е о н и д (мягко). Ну, конечно, неправда.

А н н а  Г е о р г и е в н а (вскакивая, кричит). Неправда! Неправда! Это не может быть правдой.

Пауза.

Нет, ты все-таки твердо, уверенно мне это скажи.

Л е о н и д. Совершенно убежден, что это неправда. Французский вариант «жестокого» романса — только и всего.

А н н а  Г е о р г и е в н а (приникая к нему). Милый мой… Хороший мой…

Стук в дверь.

Пауза.

Стук повторяется.

Н а д я (появляясь на пороге). Я звонила… никто не выходит. А дверь открыта… Ну, я подумала: можно. (Проходя вперед). Праздник у тебя сегодня, Леня?

А н н а  Г е о р г и е в н а (поднимаясь). Да, праздник, я у него в гостях! По-моему, сейчас вам лучше уйти, Наденька.

Н а д я. А я уйду. Я лишь спрошу два слова… Очень хорошо, что и вас застала. Мне разобраться надо. (Пауза. Присаживаясь на диван.) Зачем вы так сделали, Анна Георгиевна, а?

А н н а  Г е о р г и е в н а (Леониду). Постой, не вмешивайся! Раз уж так вышло, пусть знает. Ты-то знаешь, а она… Я отвечу, девочка! Представляете ли вы себе как следует, что такое любовь? Впрочем, вы слишком молоды, вы не поймете.

Н а д я (тихо). Я пойму. Я тоже люблю.

А н н а  Г е о р г и е в н а (страстно). Этот человек для меня… Я люблю его так, как вы любить никогда не сумеете! Останется ли он со мной или не останется — не в этом дело: мне дорого его благополучие. Во имя этого, во имя его счастья я могу пойти на все! И пойду на все!

Н а д я. Я… Мне тоже дорого его благополучие. Очень дорого. Только… Нет, неясно, не понимаю.

А н н а  Г е о р г и е в н а. Ну конечно, откуда же… Слышала ли ты когда-нибудь, малышка, притчу о Соломоновом суде? Давно это было. Обратились две женщины к царю за справедливостью. Каждая обвиняла другую в том, что она украла у нее дитя. И каждая требовала вернуть ей ребенка: «он ее кровь, ее любовь, ее счастье!». Царь рассудил. Если каждая утверждает, что именно она — мать и она больше любит ребенка, он ни одну из женщин не обидит. И предложил разрубить дитя: отдать каждой матери половинку. Первая женщина упала на землю, забилась, заплакала… «Лучше пусть та, другая, возьмет, — закричала она, — только бы дитя жить осталось, только бы дитя жило!»…

Пауза.

Как думаешь, кому было дороже дитя, кто любил по-настоящему? (Леониду.) Ты не сердись, милый, мы говорим о тебе так, словно тебя здесь нет. Но через это надо пройти.

Л е о н и д. Надо так надо! (Ставит на стол новый бокал, наполнил его, Наде.) Пей, кроха! (Залпом осушил свой бокал.)

Н а д я (Анне Георгиевне). Теперь я поняла. Значит, вы делаете все, чтобы дитя осталось жить.

А н н а  Г е о р г и е в н а. А ты этого не хочешь? Ну, по совести, между нами… Он глухой, он не услышит. (Показывает на Леонида.)

Н а д я. Хочу, конечно! Я и при нем могу сказать, пусть слышит: я его люблю.

А н н а  Г е о р г и е в н а (усмехнувшись). Самое милое в тебе, девочка, это непосредственность. Но ты еще ничего в жизни не знаешь, маленькая. Женщина должна уметь жертвовать, тогда она — женщина.

Н а д я. Получается, что мы всегда должны страдать? А почему нам всегда страдать?

А н н а  Г е о р г и е в н а. Так уж повелось с Адама и Евы. (Чокаясь с Надиным бокалом.) Давай, поднимем за женщину! Мужчины это не догадываются сделать.

Н а д я. Давайте! (Отпила глоток.) Вкусненько. (Поставила бокал на стол. Леониду.) А теперь ты со мной поговори, Леня!.. Работу по защитному устройству тебе поручили: ты за нее взялся, дал согласие, — я сама была при этом. А сейчас, выходит, чужие за тебя кашу расхлебывают.

А н н а  Г е о р г и е в н а (вскочила). Ну, это наглость! Ты уже перешла границы! Я ему не чужая, слышишь? Не чужая! И я сама, по собственной воле все взяла на себя! И… и довольно, ступай прочь отсюда! Убирайся, ну!.. Если она тут же не уйдет, Леонид, я уйду!

Н а д я. Потерпите немножко, я еще не кончила разговор.

А н н а  Г е о р г и е в н а (Леониду, лихорадочно). Удали ее, милый, прошу тебя, удали! Я не могу ее больше видеть!

Молчание. Л е о н и д  отвернулся.

А н н а  Г е о р г и е в н а (она потрясена). Леня! Леонид! Ты не отвечаешь? Ты отвернулся?