— Это правильное намерение, — сказал Каганович. — Но почему оно возникло у товарища Колесова теперь, а не раньше? Сидящие на заседании бюро крайкома улыбнулись.

— Колесов родом из Селезневской, — сказал один из сидящих.

— Я так и подумал, — нахмурился Каганович. — Вот где корень зла, товарищи! Пока мы будем ставить свои личные интересы выше общественных, никакого социализма мы не построим. Если бы у товарища Сталина спросили, что для него главное — родственные отношения или партийные, он бы не задумываясь ответил: "Партийные". Мы должны учиться у нашего вождя принципиальности, боевитости и гражданскому мужеству. Какие будут предложения, товарищи? — спросил Каганович.

— А не послать ли нам товарища Колесова в станицу Селезневскую с поручением организовать в самый короткий срок выселение из станицы Селезневской всех ее жителей?

— Думаю, это правильное решение, — сказал Каганович. — А вы сами как считаете, товарищ Колесов? — спросил Каганович.

— Не смогу, товарищ Каганович. Не смогу. Хоть убейте, а не смогу, — едва ли не закричал Колесов.

— Что ж, бывает и такое, — сказал Каганович. — Вы свободны, товарищ Колесов.

Колесов встал. Помялся. Направился к выходу.

В коридоре Колесова остановил один из членов комиссии:

— Пройдемте в эту комнату.

Колесов вошел в комнату, где стояли четверо незнакомых лиц.

Колесову предложили сесть. Взять ручку с пером. Лист бумаги лежал перед ним.

— Пиши, — сказали Колесову. — Я являюсь организатором контрреволюционных сил по срыву хлебозаготовок и озимого сева…

— Братцы, что вы, — попытался было оправдаться Колесов.

Но тут же был сбит со стула ударом в лицо. Его били долго, он уже не мог держать ручку. Палачам казалось, что он нарочно роняет перо, а Колесов даже вскрикнуть не мог. Он едва не лишился разума. Он ничего не видел и ничего не понимал. И его снова били. Обливали водой и били.

Ночью к Колесову пришли новые люди. Одного из них, следователя Поладского, Колесов знал. Поладский сказал:

— Напиши покаянную. Попробую передать твою бумагу Лазарю Моисеевичу. — Поладский продиктовал Колесову текст, смысл которого состоял в признании Колесовым своих ошибок, своего участия в контрреволюционном заговоре, в своем непонимании задач партии. Колесов молил о пощаде и просил, чтобы ему дали любое задание, которое он теперь выполнит с честью. И еще он винил секретарей крайкома, работников НКВД Кубани.

В три часа ночи его ввели в комнату, где снова заседало бюро крайкома.

— Что у вас? — спросил Каганович.

Колесов протянул прошение. Каганович читал молча. Затем он поднялся и сказал:

— Вот где скрываются причины. Вот где собака зарыта. Вот где истинная правда. — Каганович обратился к сидящим рядом двум работникам из столичного НКВД.

В тот же вечер секретарей крайкома постигла та же участь, что и Колесова.

Четыре года просидел Колесов в северной башне Бутырской тюрьмы. Там он и познакомился с Михаилом Якубовичем, с которым вновь повстречался уже после реабилитации в середине шестидесятых годов. Очевидно, тогда-то и дал Якубович моему деду копию своего письма в Прокуратуру. Вот отрывки из этого письма: "Тогда началось извлечение "признаний", — писал М. П. Якубович. — Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, "вразумляли" физическими методами воздействия: избивали (били по голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежащих на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью, и т. п.), держали без сна на "конвейере", сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный, без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия — с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени — строго индивидуально — в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я — в северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург — во Внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия, и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других — лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания".

Потом Копыткин выключил магнитофон и спросил у меня:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что это ваш голос и что вы с этим текстом выступали среди школьников.

— Не отрицаю, — ответила я.

— Кто вам дал тексты? Вы говорили, что дедушка.

— Да, покойный дедушка.

— А в какой книжке они были опубликованы?

— Не знаю. Разве они были опубликованы?

— Представьте себе, были. И я могу вам сказать, где они были опубликованы.

— Где же?

— В "Архипелаге ГУЛАГ". Вам известна такая книжка?

— Известна, только я не читала ее. Не смогла достать.

Здесь я ему соврала, потому что эту книжку читала и точно знаю, что в этой книжке действительно рассказывается о Якубовиче, но ни слова о письме в Прокуратуру, поскольку письмо было написано, мне кажется, после выхода в свет "Архипелага".

— Итак, вы целенаправленно вели сбор материала? — снова спрашивал меня Копыткин.

— Какого материала?

— Материала, который компрометирует работу органов…

— Вот уж я об этом не думала. Если хотите моего честного, признания, то меня волновала чисто психологическая сторона подобного рода явлений…

— И какая это сторона?

— Ну что я буду разъяснять столь квалифицированному работнику…

— И все же?

— Ну хотя бы вот это явление дружбы-вражды. Меня интересовал разрыв дружественных, родственных, одним словом, близких человеческих отношений…

— Разрыв во имя великой цели, — подсказал Копыткин.

— Это не всегда было так…

— А это? — и Копыткин протянул мне новые листочки.

Это были странички из книги ответственного работника НКВД Закавказья С. Газаряна, которого в 1937 году подвергли нечеловеческим испытаниям. И самое страшное-то, пытали его бывшие сослуживцы, друзья. Следователь Айвазов сказал Газаряну:

— Протокол на столе. Надумаешь — подпишешь. Бригада свою работу знает.

И ушел.

"… "Бригада" пришла. Их было пять человек. Первым вошел Яков Копецкий. Он — старый работник НКВД, мы хорошо знали друг друга. Высокого роста, здоровый. Он был очень нервный человек, его называли "Яша-псих". Он знал об этом, но не обижался. За ним вошел Иван Айвазов, младший брат Гургена Айвазова. Он тоже несколько лет работал в органах и хорошо знал меня. Третьим был один из младших работников особого отдела, в прошлом курсант межкраевой школы. Верзила с большими черными глазами, длинными усами. У него почти не было лба, чуть ли не сразу над бровями начиналась густая черная шевелюра. Фамилию его я забыл. Последние двое были практикантами межкраевой школы. Один из них держал ведро с "инструментами", как они говорили.

Да, ничего не скажешь, все на подбор, сильные, крепкие.

— Ого! Вот кого мы будет обрабатывать сегодня, — сказал Копецкий. — Это мы с большим удовольствием.

Я остался сидеть. Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал… Третий стаскивал с меня брюки… Я вспомнил Багратиони, которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.

Пытка началась.

Пять человек ожесточенно били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, туго скрученными в жгут полотенцами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот… Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги, и тогда стали бить по ногам…