Он изобрел не только игры, но и заставил стенд заговорить, он зафиксировал на пленках сотни импровизированных кадров, которые до конца еще не были смонтированы в единый поток общественного сознания, но могли быть запросто использованы, что и практиковалось любым воспитателем. И это было так глубоко и занимательно и давало такой эффект, что, пожалуй, и рассказывать нет смысла, лучше включить систему Раменского и послушать этот замечательный монтаж ума, сердца, культурно-исторической практики и философии самого последнего времени.

Неожиданно меня проведал генерал Микадзе. Когда я увидел его в окошке, даже подумал: "Значит, есть связь между видениями и реальностью. Крысы крысами, а адресок получил не иначе как от ночных преображений". Он долго молол о том, как ему трудно живется, поскольку два "мерседеса" теперь обслуживает только один шофер, окончательно обнаглевший бывший его солдат, который позволил себе два раза окунуться в мраморном бассейне финской бани Микадзе. Он также сказал, что у него нет сторожа и он боится, что его дачу, за которую теперь дают столько же, сколько стоят дачи в известной Жуковке, то есть сто, а то и двести тысяч, — и просто сожгут и что он жаждет найти какого-нибудь жильца, который бы охранял его дачу и которому он бы разрешил по субботам париться в бане, разумеется после того, как сам Микадзе отправится на покой. Я понял, что он мне предлагал жилье и роль сторожа. Я, естественно, отказался. А потом Микадзе долго ругал Троцкого и диссидентов, и мне стало противно. Я отключился и стал наблюдать за углом, откуда могла появиться Шушера или ее сообщники. Мне откровенно хотелось несбыточного. Я просто жаждал, чтобы оттуда, из угла, вылез Микадзе, и я ему бы сказал: "Извольте представить вам вашего двойника". А Микадзе бы закричал от злости: "Нету у меня двойников!" И убежал бы. Нет, этого ничего не произошло. Микадзе сам ушел, а я стал размышлять о том, что действительно главной бедой нашей жизни является неподготовленность человека к переменам, к новой власти. Какие-то неведомые силы вмешиваются в судьбы отдельных людей, ставят все с ног на голову, устраивают перевороты, катастрофы, и человек не в силах объяснить то, что с ним происходит.

— Отчего же не в силах? — Бог ты мой, в углу стоял вполоборота ко мне сам Лев Давыдович Троцкий! — А чему вы удивляетесь? Видите, опять неувязка. Значит, Бердяеву можно было явиться даже тогда, когда вас изволили допрашивать. Вы целыми часами слушаете треп этих бандитов-головорезов — Сталина, Каменева, Бухарина и прочих, а вот я появился — тут вы места себе не находите. Да, я Троцкий Лев Давыдович, или, как теперь иногда пишут в скобках, Лейба Бронштейн, еврей: кстати, никогда не предавал своего народа, хотя и тяготился еврейством, ибо хотел переступить рубеж национальной ограниченности, жаждал избранничества, то есть ощущал в себе высшую пророческую силу и был убежден, что приведу не только свой народ, но и народы мира в обетованную землю. Но я не за этим пришел. Хочу сообщить, может быть несколько преждевременно, два фрагмента из моей собственной жизни. Я страдал оттого, что не мог опуститься до уровня всей этой низкопробной швали, пришедшей к власти в середине двадцать второго года: Я не мог преодолеть в себе омерзение: не мог сойтись с людьми, нутро которых не просто было гнусным, оно было мерзопакостным. Меня часто обвиняют в высокомерии. Ерунда. Никогда не был высокомерен. Всегда сходился с простыми крестьянами и рабочими, солдатами и матросами. А вот бонза, чиновник, холоп, выпрыгнувший в князи, — эту мерзость я никогда не мог принять. У меня часто спрашивали: "Создавалось впечатление, что вы не боролись за власть". Я отвечу вам несколько позже и на этот, вопрос, а сейчас скажу следующее. Чтобы бороться за власть, надо, объединяться с людьми, независимо от того, являются они нравственными людьми или нет. Но, простите, как я мог объединиться с моим свояком Каменевым, когда я всегда видел в нем двурушника и подлеца? Мелкий политический интриган. Сидел бы, кропал свои паршивые статеечки о поэзии Брюсова и Белого, так нет же, понесло его в революцию. Я сестре своей Ольге говорил: нет в нем постоянства. С виду — камень, а тронешь — труха. Я люблю людей слова. За это и Ленина любил. Сто процентов надежности. А этот родного брата, сестру родную готов заложить. Ну что общего у него, с этим слюнтяем-неврастеником Бухариным? Ничего, а вот поди — связался с ним…

— Николай Иванович Бухарин у нас уважаемый человек…

— Это дело ваше. Я его никогда не принимал всерьез: ни в Америке, когда с ним вместе работал, ни здесь, в России. Экзальтированная барышня. Ко мне был привязан чисто бухаринской, то есть истерической, привязанностью. Как собачонка бегал за мной. В рот заглядывал. А тайного, скрытого лицемерия и коварства хоть отбавляй. Он думал, что никто не видит его спрятанных пружин! Помню, в двадцать втором году прибежал ко мне прямо из Горок, где лежал Ильич: "Ах, что с нами будет? Не встает Ленин. Говорить не может! Кто будет доклад делать на партийной конференции?" А я чувствую, ждет он, чтобы я сказал: "Да прочти сам. На съезде кто-то другой, а ты на теоретической конференции". Но я промолчал. И повалился на мою постель — я тогда тоже слег — и как запричитал: "Дорогой Лев Давыдович, не болейте. Вы — настоящий вождь! И нет умнее вас никого в нашей стране. Есть два человека, о смерти которых я думаю с ужасом. Это о вас и Ленине".

Значит, истерика истерикой, а о нашей смерти подумывал. Прав был Абрамович: "Пауки в кремлевской банке". С кем я мог консолидироваться? С Радеком? Одна безудержная его лесть чего стоила: "Если Ленина можно назвать разумом революции, господством через трансмиссию воли, то товарища Троцкого можно охарактеризовать как стальную волю, обузданную разумом. Как голос колокола, призывающего к работе, звучала речь Троцкого". Это было не сказано, а написано для широких масс в "Правде" 14 октября 1922 года. Год спустя, в 1923 году, эта лицемерная хитрая лиса Луначарский в своем словоблудии пошел еще дальше. Он на весь мир заявил: "Ленин и Троцкий сделались популярнейшими личностями нашей эпохи, едва ли не земного шара". А Ярославский, этот фальсификатор истории, еще в феврале 1923 года объявил: "Блестящая литературно-публицистическая деятельность т. Троцкого составила ему всемирное имя короля памфлетов. Так называет его английский писатель Бернард Шоу". А этот уголовник Джугашвили? Он не просто пел дифирамбы, а настоятельно (ему тогда это было выгодно) подчеркивал, что так называемая теперь Великая Октябрьская революция была совершена Троцким. И всего лишь пять лет спустя, когда они единодушно решили бороться со мной, то есть практически отстранили от власти, стали на все лады охаивать то, что я сделал, называть предателем и шпионом, резидентом всех разведок, выродком, договорились даже до того, что я внедрился в революцию, чтобы потом ее предать! Спрашивается, какой смысл был в этом моем внедрении? А смысл никому не нужен был тогда. Важно назвать тебя врагом народа — и никаких доказательств не требовалось…

— Сейчас многие говорят, что Сталин воспользовался вашими идеями, что вы бы проводили ту же линию, что и он, и были бы те же репрессии, тот же голод и то же истребление народа…

— Сомневаюсь. У меня были ошибки, но они носили тактический, а не стратегический характер, иначе Ленин не держал бы меня в своих первых заместителях. Мои реальные достижения очевидны: я выиграл Октябрьский переворот, выиграл, когда Ленин, все эти Каменевы, Зиновьевы, Бухарины, Сталины орали, что надо ждать съезда Советов. Я считал, что промедление смерти подобно, и с горсткой матросов взял власть. Мы свергли Временное правительство и провозгласили Советскую республику! Я понимал, что не смогу и не должен оставаться у власти, не могу и не должен быть первым лицом.

— Почему же?

— Были на то причины. Я реалист и отдавал себе отчет в своих поступках, но об этом в другой раз.

— Он не хочет говорить, потому что боится правды, — это голос Микадзе раздался у меня за спиной.