Когда Орехов уходит, Заруба свертывается калачиком под байковым детдомовским одеялом, стараясь, чтобы простыночка с черным расплывшимся штампом не сползала с него, а держала тепло под одеялом, и начинает потихоньку горевать о том славном времени, когда он уже так был близок к построению нового мира; так все было хорошо и продумано в этом его замечательном Нью-Ленарке, что оставалось совершить буквально какие-то крохотные усилия — и пиши на всю Ивановскую: новая жизнь началась! Иногда из-под простынки со штампиком и из-под детдомовского одеяла вырываются матерные и жаргонные словечки; это Заруба клянет почем зря номенклатуру, которая сошлась в своих грабительских помыслах с уголовным миром, ничем не побрезговала, пустила в ход самое страшное свое оружие: клевету, взятки, ложь, подкупы, отравительства, агитацию и пропаганду, соединилась с отбросами человечества, чтобы не переделывать эти отбросы в новых людей, а с их помощью еще больше вреда наносить и таким, как Заруба, и всей его Родине.
Иногда под одеялом Заруба рыдал, причитая, как это делала его покойная бабка, не знавшая, разумеется, блатных словечек:
— Куда же мои караулки глядели, что я не приметил, как бобры стали раскручивать поганку! Как же эти полуцветные, эти падлы батистовые рвали очко, чтобы запудрить мне мозги! Этот фофан Багамюк три года восьмерил, а потом так с ходу стал катить косяка, посадил меня на парашу, панчуха паршивый, парафинка мухо-мольная, — теперь на его, Зарубином, месте служит, как-то по телевизору выступал с этим подонком начальником УМЗ[90] Коньковым, базлал про свои успехи, мок-рушник, филень липовый! Три Петра[91] ему скостили! За какие заслуги? Кто был никем, тот станет всем. Так и плели по телевизору: "Вот какая у нас страна. Раньше судим, а теперь на верном пути, исправляем сбившихся с нормальной колеи!" Сучье вымя! Все мои идеи грабанул: и аренду, и кооперативы, и связь с предприятиями, только колючку оставил, фофан тупоголовый! Татьяной[92] бы тебя по твоим бебикам, кудлач недобитый!
Было время, когда разбушевавшийся Заруба отправился в Архару, чтобы вывести на чистую воду и Багамюка, и Квакина, который теперь работал первым секретарем Хрюкинского райкома партии, а на отделе пропаганды держал своего дальнего врага Полушубкина и своей волей заставил его записать на свою проклятую фамилию двух детей, и Конькова, который занимал теперь в Министерстве внутренних дел большой пост, и Сыропятова, председателя Хрюкинского исполкома депутатов трудящихся, и почетного персонального пенсионера Рубакина, и многих других двурушников и предателей. Но его где-то на подходах к колонии опознали, кинули на цементный пол следственного изолятора и били до тех пор, пока в его единственном глазу что-то не лопнуло. С тех пор и стал слепнуть Заруба.
Отправился тогда Заруба домой с твердым намерением написать трактат, а может быть, книгу о том, что увидел, что пережил, а главное, использовать последний шанс — изложить в своем труде основные причины материальных и духовных бедствий страны. Надо отдать должное Зарубе: он достаточно перечитал книг, но сохранил прежнюю уверенность в том, что все написанное до него принадлежит ему, потому что он так же думает и не успел оформить подобного рода мысли. Когда он мне прислал свой трактат, я прочел и увидел, как рядом с беспомощными фразами соседствуют прямо-таки блистательные периоды, принадлежащие, должно быть, какому-нибудь Шатобриану, Токвилю или Бердяеву. Ну, например, такая развернутая характеристика государственного устройства: "Демократические общества, лишенные свободы, могут отличаться богатством, изысканностью, блеском, даже великолепием, могут быть сильны весом своей однородной массы; в них можно встретить качества, украшающие частную жизнь, можно встретить хороших отцов семейства, честных торговцев и весьма почтенных собственников… Но в среде подобных обществ, — говорю об этом смело и ниже готов привести монблан фактов (это выражение Заруба позаимствовал у Плеханова), — никогда не окажется великих граждан и тем менее великого народа, и я не боюсь утверждать, что общий уровень сердец и умов никогда не станет понижаться, пока равенство и деспотизм будут соединены в них". Далее Заруба подробнейшим образом доказывал, что цель демократии — расширить рамки свободы, а если этого нет, то такая демократия непременно будет обречена на перерождение. Тут же снова приводилась мысль, которую я где-то встречал. Заруба спрашивал: "Возможно ли избегнуть катастрофы, когда в среде нации с каждым днем все сильнее распространяется стремление к наживе, а правительство беспрестанно разжигает и дразнит эту страсть, то возбуждая ее, то разбивая ее надежды, с двух сторон подготавливает таким образом свою собственную гибель?"
Опять Заруба давал многочисленные факты, взятые из жизни своих противников, того же Рубакина, Конькова, Сыропятова, Квакина и многих других, которые грабили государство при всех режимах, а теперь для своей наживы используют еще и демократию… Конечно же, Заруба был во многом прав. Его противники, в прошлом воры и бандиты, в настоящее время, в новых условиях, стали мастерами своего дела и, разумеется, перестроились, стали пользоваться более филигранными и не противозаконными методами. Скажем, Багамюк не престо процветал, он стал едва ли не национальным героем, поскольку прошел сложный путь от уголовника до воспитателя граждан, ставших на преступный путь жизни. Биография Багамюка, его вознесение делало честь стране, где прошлое не довлеет над личностью, — где героем становится любой — ЛЮБОЙ — независимо, кем он был в прошлом. Эту идею огромной воспитательной силы развил в своей кандидатской диссертации Коньков, который, широко используя положительный опыт колоний Архары, доказал, что развитие демократических начал, помноженное на самодеятельный труд, самовоспитание и свободную инициативную общественную деятельность осужденных, непременно приводит к всестороннему и гармоническому воспитанию граждан.
А Багамюк действительно стал передовым начальником колонии, он закончил заочно техникум, а затем и институт, стал лучше говорить, избегал жаргонных словечек. А вообще в колонии он старался не произносить много слов: если кто начинал выступать и поучать, он подымал прищуренный правый глаз, что означало: "Куда баллоны катишь, кудлач!"[93]
И тут же меры: две-три кукушки[94] подхватывали выступающего и уносили за здание клуба!
Если кто на глазах начинал борзеть, то все знали, что не только этот борзый бортанется, но и вся отрицаловка загудит, ей будут рвать кадык.
Когда приходил этап, Багамюк прищуривал левый глаз, что означало: "Бобров, если не будут выполнять требования администрации, заземлю через неделю! Будете двигать фуфло — клоуна зроблю. Я делянок[95] не признаю! У меня там красные уголки. Музеи. А ну, декабрист[96], ландай[97]. Повтори, шо я сказал.
Декабрист молчал. Багамюк тихонько говорил в сторону:
— С новеньким проводить воспитательно-разъяснительную работу!
И две-три кукушки подхватывали какого-нибудь начинающего Пестеля или Якушкина и уводили в сторону клуба.
Разумеется, этот скрытый контекст общения держался строго в секрете. Да и кто, собственно, сказал, что общаться надо исключительно прибегая к словам, к длинным предложениям, к повторам, к нервотрепке, именуемой воспитательной работой? Зачем? Когда один великолепный, ничего не стоящий жест: чуть-чуть нижнюю челюсть вперед, подбородок слегка пошел вверх — это и означает скромное, однако весьма точное предупреждение: вырву кадык! А кадык — это не пасть, это штука более хрупкая: прикоснешься к нему — и сразу бебики сами гасятся, задыхаться начинает человек; кадык — самая тонкая часть человеческого тела: в нем душа человеческая, этого никто не знает, а Багамюк знает и делится опытом, честно предупреждает. Чтобы держать масть, надо уметь рвать кадыки! Когда Багамюк подымал на заключенного свои царги с растопыренными цирлами, то все знали, что сейчас он будет рвать кадык. Нет, не бить по лицу, это-то что! А рвать кадык, удалять яблочко.
