Затем дрожащими и влажными от мокрых сериковских брюк пальцами он набрал сначала номер Зимина, а потом и отделения, а затем выбежал на улицу позвать кого-нибудь на помощь.

– И никого не было? – спросил Черепицын.

– Никого, – развел руками дядя Миша.

– А записку видел? – спросил участковый.

– Какую? А-а... Эту... Не сразу. Это уже когда Зимин подошел, я за стол присел, ну и гляжу – листок какой-то.

Это был тетрадный листок, на котором ученически ровным почерком было выведено следующее: «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». И чуть ниже: «А. П. Чехов».

Черепицын несколько раз внимательно осмотрел листок, прощупал и даже понюхал его. Но никакой загадки тот в себе не таил – рядом лежала тетрадь, из которой листок был вырван, и ручка, которой был написан текст.

Мать уверяла, что никакой записки, когда она уходила, не было – она за этим столом чай пила, а почерк – да, Сережин.

– У него всегда такой был почерк аккуратный, еще со школы, – добавила она.

– Значит, записку прочитал, и что? – обратился Черепицын снова к дяде Миши.

– Да ничего, – пожал тот плечами. – Чего мне с ней делать? Махорку, что ли, заворачивать? Я Зимину сказал – тот только усмехнулся, и всё.

– А чего это ты усмехнулся, Дмитрий Олегович? – повернулся сержант к Зимину, который в тот момент дописывал заключение.

– Ничего, – не поднимая глаз, ответил фельдшер. – Ошибка там. «Оттого» раздельно написано.

Черепицын взглянул на листок и хмыкнул:

– М-да?.. А как надо?

– А надо, – сказал Зимин, вставая и протягивая сержанту заключение, – слитно.

– Да, да, – вдруг всполошилась мать Серикова, – Сереженька писал чисто, но с грамотностью не шибко успевал, за это его ругали в школе. А я ему помочь не могла – сама я безграмотная.

И снова сникла.

Черепицын хотел еще что-то спросить у дяди Миши, но не знал что, и теперь сидел, барабаня пальцами по столу. «Вот чертова привычка – от майора подцепил!» – мысленно одернул он сам себя и убрал руки под стол.

– Можно идти, что ли? – спросил дядя Миша.

– Да иди, иди, надо будет – вызовем, – задумчиво произнес сержант. Ему нравилось говорить о себе во множественном числе – так, ему казалось, звучит солиднее, хотя ясно было, что вызывать, кроме него, больше некому.

– А то могу и дальше рассказать, – на всякий случай предложил дядя Миша.

Но дальнейшее Черепицына не интересовало – дальнейшее он знал сам. Этой ночью он решил переночевать в отделении, так как с утра пораньше майор собирался обсудить детали предстоящего собрания в клубе. В 8.20 раздался звонок с сообщением о смерти Серикова, и Черепицын, злой и невыспавшийся, рванул на место события. Там уже было несколько зевак, которых ему пришлось вытолкать на улицу. Через полчаса пришла мать Серикова. Сержант первый раз сталкивался с самоубийством и, честно говоря, не совсем знал, как обычно поступают в таких случаях с родственниками: надо ли им сразу все сообщать или нет. Но толпа у дома, а также тело Серикова, которое до его приезда дядя Миша и Зимин положили на диван, были такими красноречивым доказательствами того, что произошло что-то трагическое, что и врать матери у Черепицына язык не повернулся.

Она не стала кричать и причитать (чего очень боялся сержант), а просто опустилась на стул, приговаривая: «Ну вот, Сереженька. Значит, вот такие дела». Так она и просидела все время, пока Черепицын обсуждал с Зиминым медицинское заключение. Потом он спросил ее, может, ли она описать свой день, и она покорно согласилась.

Теперь, когда и дядя Миша был опрошен, можно было со спокойной совестью отправляться восвояси, хотя и ежу понятно, что майор будет делать из него отбивную котлету, как будто это он лично Серикова в петлю затолкал. Стоило ему сделать шаг за порог, как многочисленные зеваки хлынули в дом, но были встречены таким отборным матом со стороны Зимина, обычно сдержанного на ругательства, что притихли и только спросили, не надо ли чем пособить. Зимин только с досадой махнул рукой и вышел из дома.

Черепицын предложил фельдшеру подвезти до дома, но тот только мотнул головой.

Уже в уазике сержант кинул последний взгляд на дом и увидел, как из дверей, озираясь, вышел дядя Миша. В руках у него была удочка.

– Ну что за люди! – сплюнул в сердцах Черепицын и завел мотор.

30-го декабря Антон встал поздно. Вчерашнее вспоминалось с трудом. Был какой-то разговор с Сериковым, какие-то философские дискуссии с Зиминым, но всё в таком плотном тумане, что, если бы ему сказали, что это ему лишь приснилось, он бы не удивился. А вот то, что он все-таки добрался без приключений до дома, его порадовало.

Голова, как ни странно, не болела. Да и вообще настроение было боевое.

Последние два дня они с Ниной лихорадочно собирали вещи и готовились к переезду. Маячившая впереди новая жизнь давала такой выброс адреналина в кровь, что казалось, не к переезду они готовятся, а к медовому месяцу (которого у них, кстати, никогда не было). Ни дать ни взять – пара молодоженов. Нина это тоже заметила. Все мелкие ссоры и пустячные перебранки в одночасье испарились, уступив место какому-то глупому щенячьему восторгу. Они смеялись, выбрасывая ненужную рухлядь и укладывая самое необходимое. Перешучивались, прыгая по комнате и спотыкаясь о раскрытые чемоданы, из которых выглядывали любопытными змеями галстуки и рукава рубашек. Веселились, сидя на полу и рассматривая свои старые фотографии, с которых на них снова смотрели они, а не какие-то чужие люди.

К нечаянной радости, среди огромной кучи «фотошедевров» обнаружилась и одна из их самых первых совместных фоток, которую они уже давно отчаялись найти. Снимок был сделан через пару недель после приезда Антона в Большие Ущеры. Он тогда только-только познакомился с Ниной, случайно оказавшись одновременно с ней в гостях у Климова. Там их и «сщелкал» радушный хозяин. Страсть между Ниной и Антоном вспыхнула быстро, как в романах. Но Антон был в делах любовных не особо опытен, и Нина взяла инициативу на себя. После одной из вечеринок у инженера, когда Антон сильно выпил, Нина потащила его к себе (до этого Антон ночевал прямо в библиотеке). Естественно, обстоятельства подталкивали к действию. Оказавшись в одной постели, удержаться от любовной страсти они не могли. Но Антон был настолько пьян, что у него просто ничего не получилось. Они какое-то время еще покувыркались, а затем Антон, утомленный и расстроенный неудачей, посмотрел на Нину и сказал фразу, от которой Нина полночи хохотала и потом часто припоминала ее Антону. Он сказал (слегка заплетающимся языком) следующее: «Обратите внимание, Нина Егоровна. Исторический казус. Редкий случай, когда верхи хотят, а низы не могут». Теперь, сидя на полу и глядя на блеклую фотографию, они вспоминали ту историю и смеялись до слез.

Чувства, которые за восемь лет притупились, вдруг обрели второе дыхание.

Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова – все тонуло в океане общей цели.

Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Хотя, если верить одному французскому писателю, утверждавшему, что влюбленные смотрят не друг на друга, а в одном направлении, то можно было бы сказать, что Антон и Нина были такими влюбленными, так как смотрели в одном направлении, – а другого у них и не было.

Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Как там у классика марксизма? Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым? Нет. Вроде не так. Смеясь, человечество расстается со своим прошлым. Небольшая перестановка слов, и смысл, хитро подмигнув, как будто меняется. В первой фразе вызов. «Человечество, смеясь!» Во второй неизбежность. «Смеясь, человечество». Всё не то. О прошлом вообще не хотелось думать. Тем более плакать или смеяться. Потом – может быть. Но не сейчас. Сейчас ему хотелось смеяться, встречаясь с будущим. Но на этот счет у Маркса ничего не было сказано.