«Доживем до приезда комиссии, и сразу после Нового года ноги в руки. Завершу свое культурное миссионерство, так сказать, на высокой ноте», – думал он.

Неожиданно на полпути к дому Мансура его окликнул Сериков.

Антон обернулся и понял, что прошел мимо того, не заметив. Смутившись тем, что увлекся мыслями о переезде, Антон натужно улыбнулся, подошел к Серикову и пожал руку.

– Привет, Серёг. Извини, что не заметил – задумался. Как оно?

Сериков пожал плечами, будто это не он позвал Антона, а Антон отвлек его от чего-то важного. Но тут же испуганно исправился.

– Нормально. А ты куда сейчас?

– Сейчас к Мансуру, потом в библиотеку, а что?

– Можно, я с тобой чуток пройдусь?

Антон взглянул на дом Мансура, до которого оставалось метров двести, и засмеялся:

– А больше чутка и не получится.

– Мне хватит, – без улыбки ответил Сериков.

– Ну пошли, – дернув плечами, сказал Антон и зашагал.

Сериков засеменил рядом.

– Я тебя вот что хотел спросить... Я тут, ну, прочитал... то, что дали... в смысле, ты дал...

Слова Серикову давались с трудом.

– А что тебе дали?

– Да какая разница? – раздраженно сказал Сергей, но спохватился и снизил тон. – Баратынского и Чехова.

– Ну и что?

– Понимаешь, я... ничего не понимаю.

– Слог тяжелый? У Баратынского? Ты спроси, я...

– Да нет, не в этом дело. Баратынский – это так, стихи, – презрительно махнул рукой Сериков. – Я тут у Чехова начал читать, ну, это... рассказы там всякие... «Дуэль» там, «Студент»...

– Ну и что?

– Ну и это... – Сериков неожиданно остановился. – А в чем смысл?

– Смысл чего? – недоуменно застыл вслед за собеседником Пахомов.

– Ну, этой. – Сериков на мгновение опустил глаза, а потом пристально посмотрел на Антона. – Жизни.

Пахомов рассмеялся.

– Ну ты даешь, Серёг! Не ожидал! Откуда ж мне знать?!

– Ты тоже не знаешь? – почти по-детски удивился Сериков.

Пахомов перестал смеяться.

– Да ты что, Серёг, с дуба на кактус? Лучшие умы над этим сотни лет бьются, а я тебе чик-чик и все объясню, что ли? Нет, я могу, конечно, тебе изложить свои соображения, но, боюсь, они не покажутся тебе... убедительными, что ли. А что Чехов-то говорит?

Сериков пожал плечами.

– Да ничего. Иногда, что смысл в... природе там, красоте. Иногда, что надо просто жить. Но я как-то ему не верю.

– Значит, его вопросы тебе кажутся убедительнее его ответов.

– Во-во! Точно, – воодушевился Сериков. – Вопросы трогают... а ответы – нет. А ты знаешь, что у меня сын есть? – неожиданно спросил он Пахомова, заглянув в глаза.

– Да? – удивился Антон. – Не, не знал. А откуда?

– Да так, – вздохнул Сериков. – Случайно как-то вышло. Глупый был, молодой. Давно уже. Тебя еще тогда здесь не было. Встретил одну, ну и закрутилось. А потом мать моя с ней чего-то не поделила, и она уехала. А сейчас узнал, что залетела она от меня тогда. Потом вышла замуж. Сыну уже десять лет. У него другой отец. Приятель мой случайно встретил ее в другом городе, и она ему проболталась.

– Десять лет? Сколько ж тебе было?

– Семнадцать.

– М-да. Ну, в таком возрасте чего не бывает.

– Это точно.

Сериков стоял, опустив голову, и глядел на носок своего сапога, которым бессмысленно водил по снегу.

– Значит, нет ничего, что ли? – снова поднял он глаза на Антона.

– Да почему? Может, и есть. Просто на такие вопросы, Серёг, каждый сам дает ответы.

– А если нет ответов?

Антон шумно втянул в себя морозный воздух и развел руками.

– Тогда наберись терпения. Может, придут. Попозже. Сериков кивнул опущенной головой.

– Понятно. Ну ладно. Погожу. Чуток.

И, развернувшись, поплелся обратно в сторону деревни.

Пахомов посмотрел ему вслед. Сериков шел, опустив плечи, как будто на них лежал невидимый тяжелый мешок.

«Вот черт», – подумал Антон и вдруг почувствовал себя виноватым, словно это он взвалил на Серикова этот мешок, а теперь не желал его снять.

Он достал сигарету и закурил, но вкус ее показался ему горьким, как у первой сигареты после долгой простуды. Он закашлялся и бросил ее в сугроб. Надо было идти дальше.

Мансур, как всякий восточный человек, встретил Антона радушно.

– Привет, салом, Антон, хуб, правильно пришел! Як дам. Один минута. Додар! – крикнул он вглубь дома.

Пока Антон снимал шубу, из дальней комнаты вышла семилетняя дочка Мансура, Додар.

– Додар, – повернулся к Антону Мансур, – значит «брат» на таджикский язык. Хотел мальчика, – виновато развел он руками. – Но это женская имя. Рост? Правда? – обратился он к дочке. Та молча кивнула головой. Мансур почему-то каждый раз заново объяснял это Пахомову, хотя тот уже давно выучил перевод имени девочки.

– Салом, – поздоровался с ней Антон и присел на корточки. Но Додар ближе подходить не стала и смущенно (хотя видела Антона много раз) спряталась за спину отца.

Оттуда донеслось приглушенное «Ассалому алейкум».

– Боится, – снова развел руками Мансур. – Много плохой видела.

– Додар, ты меня стесняешься? – улыбнулся Антон, пытаясь заглянуть за спину Мансура.

Додар, не выходя, ответила:

– Нет.

– А что прячешься?

– Я не прячусь. Я просто стою.

Антон с Мансуром засмеялись, а Додар, смутившись, тут же убежала обратно к себе.

– Если честно, я на минутку, уж извини, – сказал Антон, вставая с корточек. – Просто хотел узнать, есть ли проблемы, все ли понимаешь, ну и прочее.

– Понятно? Албатта не. Нет, конечно. Манн пеш кам мехондам. Я учиться мало в жизни. Но Додар помощь дает, я понимаю. Маленькая, а русский язык лучше, чем я. Так что нормально. Ташаккур. Спасибо.

– Ясно. А я вот, Мансур, уезжаю.

– Куда?

– В Москву.

– Афсус кори хуб нашуд. Жаль, говорю. Но Москва – хороший, большой. Только народ много. И злой все.

– Здесь лучше?

– Здес тихо. А потом... у меня вон, – кивнул Мансур в сторону шкафа, – защита есть.

– Что у тебя там? – спросил Антон.

– Ружье, – хитро улыбнулся Мансур. – Один человек продавать. Я решил покупать. На всякий случай.

– Ну, ружье меняет дело, – улыбнулся в ответ Пахомов. – Значит, останешься пока?

– Ман намедонам. Не знаю. Может. А куда ездить? У меня родственники умер все. Мать Додар, жена моя, тоже. А она сирота была. Получается что? У Додар ни родственники, ни дедушка с бабушка, только я. И у меня только она. Зачем ездить? Додар устала ездить. Надо одно место, чтобы жить.

– Понятно, – сказал Антон и замолчал. Мансур тоже молчал.

Так они сидели в тишине, думая каждый о своем. Неожиданно Мансур подскочил как ужаленный.

– Ай, дурак. Чой, кофе забыл предлагать! Да, нет?

– Нет, нет, Мансур, – остановил панику Антон. – Я, пожалуй, пойду. Мне ж надо библиотеку к сдаче подготовить, порядок навести. Потом начальство уведомить. Туда-сюда.

– А что дом?

– Что с домом буду делать? Пока оставлю. А потом, наверное, продам.

– Майлаш. Ладно.

Антон встал и направился к вешалке.

– У тебя если какие вопросы будут, ты не стесняйся, спрашивай, ладно?

– Майлаш, спасибо.

– Ах, да, – спохватился Антон. – У меня тут шоколадка для Додар, ты ей сам передай. А то она меня стесняется.

Мансур улыбнулся и взял шоколадку. Антон еще какое-то время постоял около двери, переминаясь с ноги на ногу, потом крикнул:

– До свидания, Додар!

Из глубины дома донеслось: «До свидания!»

И Антон, пожав руку Мансуру, вышел.

– Алло, Петро?! На рабочем месте в столь поздний час? Молодца.

Бузунько поморщился от знакомого голоса. Звонил Митрохин.

Во-первых, Бузунько терпеть не мог, когда его называли Петро. Уж лучше, когда просто «Михалыч». Во-вторых, Митрохин имел невыносимую привычку орать, разговаривая по телефону. Независимо от качества связи. Выглядело это так, будто идет война, а Митрохин сидит в окопе на передовой под бомбами и пулями и отчаянно пытается дозвониться в штаб, чтобы вызвать подкрепление. Вполне возможно, что свою службу на благо Отечества Митрохин представлял именно в таком героическом свете. Свистит приближающаяся бомба, раздается взрыв, и он пригибается к земле. Его обдает волна сухой земли, барабаня комьями по гимнастерке. Но он отряхивается, мужественно крутит ручку рации и кричит: «Одуванчик, одуванчик, это василек!» «Интересно, – иногда думал Бузунько, – он и с начальством так орет или только с подчиненными?» Но узнать это, увы, он никак не мог, так как всегда был подчиненным. А при нем Митрохин начальству ни разу не звонил.