– Да ничего не переборщил! – неожиданно взорвался тот. – На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: «Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?» Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: «Это как, хлопчики?» А они: «А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь». И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков – вжик, и к стенке!

– Ну, это ты хватил, дядь Миш, – засомневался Валера. – Когда это было, чтоб прямо «вжик, и к стенке»?

– Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить – это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика – это извини-подвинься.

– Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то «скорую» зовешь?

– Верно, дядя Миш, – поддержала Валеру Танька. – Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.

– Да... – замялся старик. – Не доверяю я ему.

– Чего это? – удивился Валера.

– Да я ему говорю: «Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает». А он меня вроде как пощупал и говорит такой: «Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница – это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь». Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!

– Снова здорово!

– Тебе весело? – старик понизил голос до интимного шепота. – Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.

Валера рассмеялся:

– Ты чего, дядь Миш, ужастиков насмотрелся?

– Щ-щ-щ-щ, – зашипел дядя Миша. – Слыхал про врачей-убийц?

– Ну.

– Вот он один из этих самых.

– Так то ж при Сталине было. Зимина еще и на свете-то не было. Горазд ты выдумывать, дядь Миш, – покачал головой Валера.

– При Сталине, – обиженно передразнил его дядя Миша. – А сейчас что, нет таких, что ли?

Логика старика поставила Валеру в тупик – уступать больному воображению дяди Миши ему было лень, но заявлять со стопроцентной уверенностью, что «таких» сейчас нет, тоже было бы, наверное, опрометчиво.

– Не, – замотал головой старик, обрадовавшись, что привел Валеру в замешательство. – К Зимину у меня доверия нуль. Эти гаврики из «скорой» по крайней мере вколют чего-то, я хоть сплю потом. А у этого зимой снега не допросишься. Да и вообще, – неопределенно, но многозначительно закончил он.

– Что вообще?

– А то, что кошка у него такая черная есть.

– Машка, что ли? Ну и что?

– А вот и то. Видал, как дорогу перебегает, зараза? Туды-сюды, туды-сюды. Спасу нет, хоть плюй, хоть крестись. Я ей и кричу, и палку в нее швыряю. А ей хоть бы что. Как будто меня не слышит, не видит. В мое время знаешь, что за такое было? Вжик, и к стенке!

– И кошку туда же?! – опешил Валера, потрясенный беспримерным гуманизмом времен дядьмишиной молодости.

Он представил кошку Машку, которая, понурив голову, на задних лапках идет на расстрел.

– Ну ты даешь, дядь Миш, – Валера мотнул головой, стряхивая безумный кошачий образ, и добавил: – Удивляюсь прям, как ты сам при таких «вжиках» до наших времен дожил.

– Дожил, потому что правильно жил, – пробурчал дядя Миша. – Не то что эти охламоны-санитары. Вчера вызвал, так вообще не приехали. Ворочался, ворочался. Потом встал, книжку взял, ну ту, что нам выдали. Посидел, поучил. Память не та уже, но все ж таки кое-что запомнил. Хотите, прочитаю? – неожиданно, кажется, даже для самого себя, закончил свой монолог дядя Миша.

– Нет! – испуганно вскрикнула Танька и начала изображать бурную деятельность. – Мне еще работать надо. Если Валерка хочет, то ему и читай. Только не здесь. На улице где-нить.

– Давай в другой раз, дядь Миш, – замялся Валера. – Мне тоже пора уже.

– Ну, в другой, так в другой, – легко уступил старик. – Тогда я тоже пойду.

И двинулся к выходу. Но, заметив, что Валера по-прежнему стоит, обернулся:

– А ты чего? Идешь, нет? Тебе ж пора. Валерка закусил губу и виновато глянул на Таньку:

– Да иду, иду.

– Ну пока, – усмехнулась Танька.

– До встречи, – ответил Валера, нахлобучил кепку и вышел за стариком из магазина.

Антон Пахомов не был таким уж разочарованным мизантропом, как могло показаться на первый взгляд. Он иногда впадал в меланхолию, как, например, на собрании в клубе, но в общем и целом был доволен своим существованием. Конечно, исторические познания в том объеме, в котором их получает всякий рефлексирующий человек на историческом факультете, кого хочешь могут настроить на пессимистический лад, но Антон поспешных выводов не делал, тем более что история ему представлялась не спиралью, не каруселью и не замкнутым кругом. Она представлялась ему лишенным всяческой логики и смысла бардаком. По этому поводу он даже когда-то защитил диплом. Который, конечно, не назывался впрямую «История как бардак», а, наоборот, был озаглавлен вполне звучно, научно, хотя и несколько туманно: «Центростремительная сила хаоса и его мифотворческая логика».

В этой работе Антон с методичностью и хладнокровием патологоанатома препарировал мировую историю, доказывая, что пресловутые уроки этой самой истории проходят для нас бесследно, потому что нет никаких уроков. И сослагательного наклонения история не знает, потому что не знает вообще никаких наклонений. И законов, по которым она развивается, тоже нет, потому что, если бы таковые были, была бы хоть какая-то логика, и тогда всякий Нострадамус остался бы без работы. В то же время Пахомов приводил доказательства того, что история есть цепь совершенно нелепых случайностей, предсказать которые физически невозможно. Что из этого следует? А то, что история – это всего лишь вереница плохо проверенных фактов, а всё, что сверху – это миф и идеология. И если кто-то и хочет делать выводы из течения истории, то это либо хитрец, либо тупица. Так, на 98-й странице Пахомов сравнил историю с ручьем, который меняет свое направление сообразно случайно упавшей ветке или норе крота, а историка – с пещерным дикарем, который, глядя на такой ручей, считает, что у того есть своя логика и цель. На 120-й Антон заявил, что история давно не занимается своими прямыми обязанностями, то есть сбором или упорядочением фактов, а умело мимикрирует, приспосабливаясь под нужды времени, а те, кто занимаются выведением исторических законов и при всяком возражении пользуются дешевыми отговорками типа «исключения подтверждают правила», есть зло и «манипуляторы».

«История, – писал он, – настолько засорена мифотворческим мусором, что прорваться через него к фактам становится почти нереально, а самое удивительное, что и бессмысленно. Потому что вычеркнуть миф из народной памяти невозможно. Он, как вирус, проникает в каждую клетку исторического организма и размножается в нем, цементируя собой все клеточное построение последнего. Он как бы заполняет пустоты и провалы бездоказательных событий. Выдерни один миф, следом рухнет еще сотня, и все здание завалится набок. Да и что могут дать историки взамен? В большинстве случаев ничего, потому что иногда и заменить-то миф нечем – нет свидетелей, нет фактов. А если и есть чем заменить, то это такая скучная правда, что ратующий за нее историк выглядит, как атеист у постели смертельно больного, когда последнему необходимо исповедаться.

Если архитекторы храма Василия Блаженного не были ослеплены, Сусанин не заводил поляков в лес и не отдавал жизнь за царя, Чапаев не тонул, героически гребя одной рукой, а просто умер на плоту во время переправы, Каплан не стреляла в Ленина, а Крюков не кричал „Отступать некуда – позади Москва", то куда девать историко-культурную память, которая этими легендами живет? Всем известно, что Ленин не писал о кухарках, которые могут управлять государством, а, напротив, утверждал, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством, но что изменится оттого, что мы начнем осуждать людей за искажение этой цитаты? Ничего. Искаженная фраза гораздо красивее настоящей. Миф интереснее фактов. Легенда жизнеспособнее правды. Корни, пущенные альтернативной историей, столь глубоки, что начни мы их выкорчевывать, выйдет только хуже.