В общем, надо было собраться с мыслями или, точнее, на время выкинуть их из головы. При такой конвейерной работе задумчивость грозит «ломанием дров». Катька отхлебнула из чашки чаю и засунула за щеку принесенную из дома шоколадную конфету – в «интересном» положении ее почему-то больше «пробивало» на сладкое, нежели на соленое или кислое. В тот момент, когда Катька закончила заполнять последнее извещение, в дверь кто-то постучал.

– Кто там? Войдите, – крикнула она, хотя уже заранее знала, кто это: последние два дня к ней повадился ходить Сериков, спрашивая, нет ли для него какой корреспонденции.

– Здравствуй, Катя, – сказал Сергей (это был, конечно, он).

– А-а, здравствуй, здравствуй. Есть у меня для тебя кое-что, так что... – Катя сначала хотела закончить фразу классическим словом отечественных письмоносцев, а именно «пляши», но подумала, что, учитывая содержание письма, подобная веселость сродни просьбам поплясать при получении «похоронки». – Так что... эээ... держи, – более прозаически закончила она фразу.

– Да? – прохрипел Сериков, вытаращив глаза. Казалось, он сейчас задохнется от нахлынувшей радости.

– На!

И Катька протянул Сергею письмо. Сериков схватил письмо, поблагодарил Катьку и выбежал из комнаты, на ходу разрывая конверт.

Катька медленно затворила за ним дверь, вздохнула и собрала заполненные извещения.

Теперь их надо было разнести. «Эх, была б Танька, сейчас бы за час управились, а так неизвестно еще, сколько провожусь, – подумала Катька. – Ну, хотя бы Митьку повидаю, если он дома, конечно».

На улице стояла теплая и безветренная зимняя погода. Катька бойко перебегала от одной калитки к другой, от дома к дому, от забора к забору, почти потеряв счет времени из-за бесконечных мыслей о Митином письме. Иногда, правда, садилась перевести дух – пятый месяц давал о себе знать. Приберегая дом Климовых на конец, как откладывают сладкое на десерт, Катька решила забежать к Таньке в продмаг. Та была в хорошем расположении духа, несмотря на большую ссадину на лбу.

– Чего это у тебя? – удивилась Катька. – Валерка, что ли?

– Что? А-а, это. Да нет, так, ерунда.

Танька провела указательным пальцем по красной полоске над переносицей и с какой-то глупой гордостью добавил:

– На читке у дяди Миши шкрябнул кто-то. Позавчера. Слыхала?

Катька после читки у тетки Агафьи никуда не ходила, так как Митя по-прежнему предпочитал учить свое дома, а литература Катьку интересовала не настолько, чтобы с таким пузом по гостям шастать.

– Ничего себе, – снова удивилась Катька. – И тебя, значит, приложили. А я думала, только мужики дрались.

– Ага. Видала б ты, как Галка своим Толстым размахивала. Жанна д'Арк отдыхает. А вчера пошли с Валеркой к Гришке на читку, так там и вовсе ледовое побоище вышло. Начали спорить по поводу поэзии, ну и снова подрались. Гришке снова бровь рассекли, а она у него с дядьмишиной потасовки только-только зажила. Невезучий прям такой. Валерке тоже досталось. А вообще весело было.

– Чего ж тут веселого? – не переставала удивляться Катька. – Сплошные телесные повреждения.

Танька пожала плечами, мол, кому что нравится.

– А ты куда сейчас?

– Да извещения вон снова разношу. Собрание завтра в клубе намечается. Будет вроде предварительного экзамена.

– Тю, – присвистнула Танька. – Так завтра ж уже тридцатое. Какой смысл?

– А я почем знаю? Мне велено, вот и разношу.

– Ясно. Ты про Митьку-то слыхала?

– А что? – встревожилась Катька.

– Уезжать собрался. Прям эпидемия какая-то. Пахомов с Нинкой первого января в Москву податься решили. Теперь и Митька с ними за компанию. А он тебе что, ничего не говорил?

– Нет, – удивленно протянула Катька и тут же спохватилась. – Наверное, не успел просто.

– Ага, – хмыкнула Танька. – Не успел. Вчера цельный день всем про это уши прожужжал, а тебе не успел.

Катька закусила губу. «Вот ведь гад, – подумала она. – Я тут страдаю, мучаюсь, вся прям извелась – показывать ему письмо или не показывать, а он втихаря от меня смыться надумал».

Заметив побледневшее лицо почтальонши, Танька решил сгладить свою резкость.

– Да ты близко к сердцу не бери, Кать. Может, правда не успел. Он же, сама знаешь, себе на уме. Может, это.

хотел тебе сюрприз сделать.

Но тут же про себя подумала: «Опять я чего-то не то ляпнула. Какой уж тут сюрприз? „Привет, милая, я уезжаю"?»

Катьке слово «сюрприз» тоже не понравилось, но все эти словообразования ее мало трогали – ее больше интересовали факты. А факты были упрямыми, как и сам Митька.

– Ладно, Тань, – сказала, вставая со стула, Катька. – К тебе вон покупатели пришли, а мне пора извещения дальше разносить.

– Конфетку хочешь? – виновато спросила Танька и протянула ей пару «мишек».

Катька вздохнула: «Давай».

Выйдя на улицу, она прислонилась к ржавому столбу с табличкой «Осторожно, кабель», на которой какие-то умники переправили «а» на «о». Нужно было срочно решать, что делать. Через три дня Митя уедет. А письмо? А что письмо? Отдашь его – уедет, не отдашь – уедет. Катька почувствовала себя пойманной в мышеловку – дергайся, не дергайся, все равно помрешь. Правда, перед смертью можно хотя бы скушать сыр. Но Катькина мышеловка была изощренно садистской конструкции – в ней даже не было сыра. «Ладно, – подумала она, вздохнув, – отдам письмо, хоть совесть чиста будет».

На ватных ногах она добралась до Митиного дома и позвонила.

Дверь открыл Климов-старший.

– О, Катерина! По делам или в гости?

– Да я... только это... извещение занести.

– Да ты проходи, чего встала? – засуетился Климов.

– А Митька дома? – спросила Катька, проходя в дом и топоча сапогами, сбивая налипший снег.

– Да уехал Митька-то.

В глазах у Катьки потемнело, как темнеет экран телевизора, когда садится трубка. Лицо Климова и предметы вокруг превратились в мутные черные пятна и поплыли, поплыли, поплыли.

– Уже? – хриплым шепотом спросила и, не дождавшись ответа, рухнула в обморок.

Антон сидел на полу библиотеки, окруженный ворохом разбросанных газетных листов, и немигающим взглядом смотрел на стенд с «фотороботами» пионеров-героев.

Со стороны его растерянное сидение выглядело не то чтобы очень живописно, но для какого-нибудь соцреалистического полотна под названием «Крах на мировой бирже» вполне подходяще. Звонок телефона заставил его вздрогнуть и выйти из оцепенения. Он встал, подошел к деревянному ограждению, отделяющему читальный зал и библиотечные полки, и поднял трубку – звонила Нина.

– Тош, ты как? Домой не собираешься?

– Да... наверное... скоро пойду, – с каждым словом в голосе Антона нарастала уверенность.

– Хорошо. Я тебя жду. Ты не забывай, что нам же еще надо собираться.

– Я помню.

Неожиданно Антон почувствовал такой прилив нежности к Нине, что в глазах защипало, и он добавил:

– Я тебя люблю.

– Я тогда пойду, – невозмутимо отозвалась Нина, – поставлю обед на плиту, давай быстрее. Чмок.

Затем раздались короткие гудки.

«Женщины – все-таки странные люди, – подумал Антон, рассеянно кладя трубку на место, – не говоришь, что любишь – обижаются, а говоришь – не слышат». Он обернулся и посмотрел на ворох разбросанных газет. «Надо бы убраться, хотя... какая разница?» Им овладело какое-то тоскливое безразличие, при котором всякое действие и всякая мысль упираются в один большой и жирный вопросительный знак, который своей тенью перечеркивает все прочие вопросы, поступки и размышления. И пока не сдвинешь ты этот вопрос с места или не заменишь его адекватным по величине ответом, ничего у тебя не выйдет. Почти машинально Антон достал записную книжку, нашел в ней номер своего знакомого в райцентре под фамилией Емельчук и позвонил ему.

Лёня Емельчук работал в райцентровской библиотеке. Несмотря на ее скромные размеры, у этой библиотеки было одно достоинство: ее хозяин, то есть Лёня. А он был фанатиком своего дела. Антон знал, что в случае «пробелов» на Лёню всегда можно положиться – Лёня тщательно выписывал и хранил периодику, причем гораздо более широкого профиля, нежели у Пахомова. Помимо центральных газет и журналов, Лёня выписывал совершенно безумные издания советского образца, которые по недоразумению природы продолжали выходить, спонсируемые то ли неведомыми силами из-за рубежа, то ли структурами для отмывания денег. Оба варианта, впрочем, были нелепыми, ибо для заграничных сил эти журналы были слишком деполитизированы, а для бизнес-структур имели слишком узкую направленность, чтобы через них можно было что-то отмыть. Ну что можно отмыть через журнал под названием «Оптика и жизнь»?