– Это почему? – снова удивился Бузунько.

– А они... ведут себя по-свински. Вот почему.

– Ага. Вот так, значит.

– Вот так и значит, – не глядя на майора, сказала Галина, продолжая щелкать семечки.

– А «по-свински», я прошу прощения, это как? – неожиданно наклонился вперед майор и вопросительно посмотрел на Галину.

– А как свиньи, – посмотрев майору прямо в глаза, ответила Галина и почти вызывающе сплюнула шелуху себе в ладонь.

Такая простая логическая конструкция поставила майора в тупик, и он кашлянул.

– Ну это, значит, они что?

– А то, что видеть их у себя мы не хотим.

– А они.

– А они нас, значит.

– Понятно.

Повисла пауза, которую сам майор и нарушил.

– Нет, братцы, – сказал он, легонько хлопнув ладонью по столу. – Так дело не пойдет. Это мы будем решительно пресекать. Мы тут, понимаешь, боремся за объединение народа, за, так сказать, единый порыв, за общее дело. А вы тут втихаря делиться решили? А? Морды друг другу бить? – (Помятые лица наконец нашли свое логическое объяснение.) – Нет, нет и нет. По крайней мере, до приезда комиссии. Потом делайте что хотите. Хоть поубивайте друг дружку. Это я шучу, конечно, – быстро добавил он, испугавшись буквальной трактовки своих слов. – Но чтоб до 31-го я вот этих вот конфронтаций не видел. У нас специально, как раз для предотвращения подобных эксцессов, через пару дней состоится предварительный экзамен. Запустим, так сказать, пробный шарик. И читать на нем вы все вместе будете, и никаких отдельных комнат я вам организовывать не буду. Я доступно излагаю суть дела?

И не дожидаясь ответа, добавил:

– Это мой окончательный ответ, и обсуждению он не подлежит.

Потом помолчал и подытожил:

– А так – молодцы, читаете хорошо. Материал освоили, двигаетесь в правильном направлении. Вот так. Ну и за хлеб-соль спасибо.

На этих словах он встал, обвел взглядом присутствующих и, сказав: «Удачи», вышел.

На улице Бузунько тут же натолкнулся на Пахомова, который шел в библиотеку.

– Петр Михайлович? – удивился Антон, глянув на дом, из которого вышел майор.

– Здравствуй, здравствуй, товарищ библиотекарь.

– А вы какими судьбами...

– А я, – перебил его Бузунько, – послухать заходил, как наш народ литературное наследие охраняет.

– Ну и как? – усмехнулся Пахомов.

– А то ты сам не знаешь, – прищурился майор. Антон пожал плечами.

– А что случилось-то?

– А то, что, пока мы тут с тобой за их объединение боремся, эти говнюки уже успели разъединиться. На две группы.

– Это как?

– На тех, кто со стихами, и кто с... ну... этой.

– Прозой?

– Во, во. Прозой.

Антон невольно улыбнулся.

– А чего ты улыбаешься?

– Да смешно, просто.

– Да? А мне вот ни хера не смешно. Ты знаешь, что мне каждый день начальство мозг утюжит? Как там, что там? Мне эти звонки уже – вот где!

И майор постучал ладонью по горлу.

– Извините, Петр Михалыч. Я понимаю.

– Нет, это я тебя понимаю. Ты уже мыслями – ту-ту! Далеко от нас. Уже, считай, уехал. А я человек подневольный – мне так просто с места не сорваться. Мне с этими раздолбаями здесь торчать, и если что, за все их раздолбайство по голове получать. Удовольствие, скажу я тебе, так себе, на троечку с минусом. Ладно... проехали. Лучше скажи мне, кого мне на твое место ставить, а?

Пахомов развел руками и улыбнулся. Майор улыбнулся в ответ.

– Вот-вот. И я тоже развожу руками. Некого, Антоша. Не-ко-го. А библиотека, чтоб ей сгореть, памятник русского деревянного зодчества – к ней человечек нужен. Где я такого, как ты, сыщу? Молчишь? То-то. А ты, брат, молоток – прямо с места и в карьер. Даже завидно. Честное слово. Ты сейчас куда? В библиотеку?

– Ну да, надо бы инвентаризацию провести. Порядок навести, а потом.

– Ноги унести! – закончил за Пахомова майор и захохотал.

Антон усмехнулся в ответ.

– И это тоже, но сначала подшивки, журналы, газеты – все это надо упорядочить.

– Понятно, понятно, – перебил его Бузунько. – Это все правильно. Только ты мне обещай, что до 31-го не смоешься.

Антон начал что-то возражать, но майор его торопливо перебил:

– Погоди, погоди. Я знаю. Всё знаю. Но... ты мне пообещай. С меня ж даже за одного уехавшего до комиссии голову снимут, а тут целых трое: ты, Нина и Егор Степаныч».

– Да Егор Степаныч все равно ничего читать не будет – я его материал за него прочту. Он совсем плох, ну не тащить же мне его на себе до клуба, или где там экзамен будет!

– Да? – задумался майор и усмехнулся. – А в Москву ты его, тем не менее, тащишь.

Антон насупился. С логикой у Бузунько было все в порядке, но ведь одно дело сдавать какой-то экзамен, торчать в душном клубе, а другое – просто переезжать.

Но майор уже понял, что задел Пахомова за живое.

– Ну ладно, ладно, – примирительно добавил Бузунько, – если за него прочтешь, тогда... эээ... думаю, для тебя исключение сделаем. Так, значит, как? Обещаешь?

– Что? А-а, не смотаться раньше времени? Да обещаю, обещаю, – усмехнулся Антон.

И они, пожав руки и попрощавшись, разошлись в разные стороны. Майор направился назад в отделение писать очередной рапорт для Митрохина, а Пахомов двинулся к библиотеке.

Но стоило ему пройти пару метров, как впереди замаячила сгорбленная фигура Серикова. Антон было метнулся в сторону, но потом чертыхнулся и продолжил движение вперед, поняв, что Сериков его уже заметил и метаться нет смысла. Со стороны этот рывок выглядел, как большой нервный тик. Теперь Антону было стыдно за этот нелепый прыжок в сторону, но с того дня, как он имел неосторожность внимательно выслушать печальную историю Серикова про потерянного сына, а также ответить на его вопросы по поводу смысла бытия, каждый выход на улицу превратился в русскую рулетку: ждет – не ждет. Сергей то дежурил прямо у пахомовского дома, то подкарауливал Антона у библиотеки, то как бы случайно оказывался на пути.

– Тебе что, Серег, работать не надо? – с плохо скрываемым раздражением поинтересовался у него как-то Антон.

Но Сериков сказал, что взял отгулы до 31-го. Возразить тут было нечего.

Сергей, впрочем, не был агрессивно настойчив, всегда вежливо и даже смиренно спрашивал: «Я провожу?» или «Я не помешал?», но именно эта вежливость и смиренность, помноженные на беспрерывное присутствие Серикова где-то неподалеку, невнятным образом раздражали Пахомова. Это уже было похоже на какую-то юродивость: и отделаться не получается, и обидеть не хочется. Пару раз он попытался избавить себя от навязчивой компании Сергея, но вышло это у него вяло и неубедительно. Трудно сказать, чувствовал ли сам Сериков, что превращается в какого-то литературного персонажа, то ли пера Гоголя, то ли пера Достоевского. Вряд ли. Хотя бы потому, что настолько искренне и глубоко погрузился то ли в страдания, то ли в духовный поиск, что не только не видел себя со стороны, но и вокруг никого не замечал. Кроме Пахомова. Тому на горе.

В течение нескольких дней Антон выслушивал сбивчивые монологи Серикова о смысле жизни, чеховских героях и сыне, который «растет теперь где-то, как сорная трава». Последнее было, мягко говоря, неправдой – у сына был отчим, который его усыновил и которого тот звал папой, но в каком-то смысле это было даже болезненней безотцовщины, по крайней мере для биологического отца, то есть Серикова. Правда, впрочем, Серикова не устраивала – ему хотелось думать, что сын растет без «крепкой мужской руки», нуждается в его помощи, ждет его, и вообще без него пропадет. В этой связи он написал заказное письмо своей бывшей подруге с пожеланием увидеть сына и теперь с нетерпением ждал ответа. Но та пока молчала.

Пахомову все эти мексиканские страсти были неинтересны, и даже рассуждения Серикова на тему смысла бытия стали его раздражать. Он вообще не понимал, как и когда произошла эта перемена, это странное превращение из замкнутого, но твердо стоящего на ногах человека, которого он когда-то знал, в опустошенного и растерянно сгорбленного неудачника, которого он видел перед собой сейчас.