Ярина стояла у входа хижины, её посох светился тускло, а бусины дрожали, откликаясь на угрозу. Её лицо было бледным, но глаза горели решимостью, как у травницы, что не сдаётся. Ворон шагнул вперёд, его меч был поднят, несмотря на дрожь в раненой руке. Его взгляд был острым, как клинок, и он смотрел на вестника, как на врага, которого можно зарубить. Марфа осталась в хижине, опираясь на скамью, но её голос, хриплый, но твёрдый, звучал как приказ:

— Не отвечай, Олег. Он хочет твоего страха. Держи искру.

Олег кивнул, чувствуя, как её слова оседают в груди. Его искра была слабой, но он начинал понимать её — она была не просто силой, а частью равновесия, связью с миром. Он вспомнил Глубокий Лес, реку, хижину — каждый раз они побеждали, потому что были вместе. Он сжал оберег, пытаясь направить искру, но она дала не свет, а чувство: река, что течёт сквозь тьму, и звезда, что не гаснет.

— Я не твой, — сказал он, его голос был твёрдым, несмотря на холод, что полз по спине. — И моя искра — тоже.

Вестник наклонил голову, его красные глаза вспыхнули ярче, и голос Чернобога стал глубже, как гул земли: «Ты не выбираешь. Тьма берёт. Приди, или они падут». Воздух дрогнул, и тени за вестником сгустились, как будто лес ожил, готовый сомкнуться вокруг них.

Ярина шагнула ближе, её посох вспыхнул, и бусины засветились, как звёзды в дымке.

— Уйди, — сказала она, её голос был как колокол, что режет тишину. — Жива с нами. Ты не возьмёшь его.

Ворон сплюнул, его меч поднялся выше.

— Слушай травницу, тварь, — прорычал он. — Или я разрублю твои угли на куски.

Вестник не двинулся, но его тьма шевельнулась, как дым, что тянется к огню. Олег почувствовал, как гул Чернобога усиливается, и его искра сжалась, как будто её душили. Он вспомнил слова Марфы: «Его сила — в разделении». Он не даст им разделиться. Он шагнул вперёд, его посох упёрся в землю, и он почувствовал, как искра откликнулась — не ярко, а чётко, как сигнал.

— Мы вместе, — сказал он, глядя в красные глаза вестника. — И мы не боимся.

Его слова были как вызов, и лес дрогнул, как будто услышал. Вестник замер, его глаза вспыхнули, но затем потускнели, как угли под пеплом. Голос Чернобога стал тише, но острее, как нож, что точится в темноте: «Ты придёшь. Или я приду». Тени за вестником сгустились, и фигура начала растворяться, как дым, но её глаза смотрели на Олега до последнего, как обещание.

Гул стих, и лес выдохнул, но тишина была тяжёлой, как перед ударом. Ярина опустила посох, её дыхание было рваным, но глаза блестели.

— Ты сделал это, — прошептала она. — Ты не поддался.

Ворон хмыкнул, его меч опустился, но не в ножны.

— Чтоб тебя, пришлый, — буркнул он. — Ты начинаешь говорить, как герой. Не расслабляйся.

Олег кивнул, но не улыбнулся. Его искра угасала, оставляя пустоту, но он чувствовал тепло — не от искры, а от их единства. Он посмотрел на хижину, где Марфа стояла в проёме, её лицо было бледным, но глаза горели.

— Он не ушёл, — сказала она, её голос был как пророчество. — Это был только голос. Он готовит бурю. И ты, Олег, должен быть её сердцем.

Олег сжал оберег, чувствуя, как его тепло сливается с искрой. Он не знал, как быть сердцем бури, но знал одно — он не сдастся. Он вспомнил свой мир — уроки, смех детей, запах мела. Это было далеко, но всё ещё с ним, как эхо. Он посмотрел на Ярину, на Ворона, на Марфу.

— Я готов, — сказал он, его голос был слабым, но решительным. — Что бы он ни сделал.

Марфа кивнула, её улыбка была тёплой, но тревожной.

— Тогда слушай свою искру, — ответила она. — И нас. Мы — твой свет.

Лес зашумел, и гул Чернобога вернулся, слабый, но настойчивый, как далёкий гром. Тени на тропе были неподвижны, но Олег чувствовал их взгляд — холодный, терпеливый, как хищник, что ждёт ошибки. Они были вместе, и это было их силой. Но буря была близко, и Чернобог уже делал свой ход.

Сумерки опускались на лес медленно, как тень, что крадётся за спиной. Свет очага в хижине был тёплым, но его отблески не разгоняли мрак за порогом — они тонули в нём, как звёзды в бурю. Олег сидел у входа, его посох лежал поперёк колен, а взгляд был прикован к тропе, где тени дрожали, как будто лес шептался сам с собой. Его искра тлела слабо, но чётко, как фонарь, что светит сквозь туман. Оберег на запястье с синим камнем был тёплым, как эхо их побед, но он чувствовал — это тепло не вечно. Чернобог был близко, и его гул, низкий и тяжёлый, звучал как далёкий гром, что обещает бурю.

Внутри хижины Ярина раскладывала амулеты на столе — нити с бусинами, камни, травы, что пахли жизнью. Её движения были точными, но лицо было напряжённым, как у человека, что знает — время истекает. Марфа сидела у очага, её силы возвращались, и её голос, хоть и слабый, был как маяк, что направляет в ночи. Ворон чинил повязку на своей раненой руке, его меч лежал рядом, а ворчание было тише, чем обычно — он чувствовал, что бой близко, и его упрямство стало их щитом.

Шёпот Чернобога затаился, но Олег чувствовал его — не в словах, а в воздухе, как холод, что сжимает грудь. Его искра была слабой, но он учился её слушать — она была не просто силой, а частью мира, частью равновесия, о котором говорила Марфа. Он вспомнил вестника, его красные глаза, его слова: «Ты придёшь. Или я приду». Это был ультиматум, и Олег знал — Чернобог не будет ждать вечно.

— Ты слышишь её? — спросила Марфа, её голос был тихим, но прорезал тишину, как луч света. Она посмотрела на Олега, её глаза видели глубже, чем казалось. — Свою искру. Она говорит с тобой.

Олег сжал оберег, чувствуя, как его тепло сливается с искрой. Он кивнул, хотя не был уверен.

— Она… как река, — ответил он. — Иногда я вижу образы. Свет, тьму, равновесие. Но я не знаю, что делать.

Марфа улыбнулась, её лицо было усталым, но тёплым.

— Слушай, — сказала она. — Не ищи ответы. Они придут, когда ты будешь готов. Твоя искра — ключ, но не для него. Для нас. Для мира.

Ярина повернулась от стола, её руки сжали амулет.

— Мы будем с тобой, — сказала она, её голос был твёрдым, как земля. — Но Марфа права. Ты должен доверять себе. Как в лесу. Как в хижине.

Ворон хмыкнул, завязывая повязку.

— Доверять — это хорошо, — буркнул он. — Но я доверяю своему мечу. И тебе, пришлый, если не начнёшь ныть.

Олег улыбнулся слабо, чувствуя, как их слова разгоняют тень страха. Они были вместе, и это было их силой. Он закрыл глаза, сосредотачиваясь на искре. Она была слабой, но жива, и он попытался её направить, как тогда с тенью. Он представил реку — не бурную, а глубокую, что течёт сквозь тьму. Искра откликнулась, и он увидел — не глазами, а внутри: свет, что пробивается сквозь мрак, и тень, что стоит за ним, не нападая, а наблюдая.

Он открыл глаза, его сердце заколотилось. Оберег стал горячим, и он почувствовал гул Чернобога — не далёкий, а близкий, как дыхание за спиной. Лес зашумел, и тени на тропе дрогнули, как будто кто-то прошёл, не оставив следов.

— Он здесь, — сказал Олег, его голос был хриплым, но твёрдым. Он встал, сжимая посох, и шагнул к выходу.

Ярина схватила посох, её бусины засветились слабо. Ворон поднялся, его меч был в руке, несмотря на боль. Марфа встала, опираясь на стену, её глаза горели.

— Что ты видишь? — спросила Ярина, её голос был насторожённым.

Олег вгляделся в тени, его искра вспыхнула — не ярко, а чётко, как сигнал. Он почувствовал взгляд — не красные глаза вестника, не чёрные глаза твари, а что-то глубже, как сама тьма, что смотрит из бездны. Это был не слуга, не порождение, а часть Чернобога, его воля, что текла, как река.

— Это не фигура, — сказал он. — Это… тьма. Она движется. К нам.

Тени на тропе сгустились, и из них проступил звук — не шорох, не гул, а вой, низкий и протяжный, как ветер в пещере. Лес дрогнул, и воздух стал тяжелее, как будто кто-то сжал его в кулаке. Олег почувствовал, как искра борется, как будто её тянули в пропасть, но он сжал оберег, вспоминая слова Марфы: «Доверяй».