Вдруг из дома вышел мужчина — широкоплечий, с плетёной бородой и топором за поясом. Он подошёл, не торопясь, глядя на Олега с прищуром.

— Он с тобой? — спросил у Марфы.

— Со мной, — кивнула она.

— Он живой?

— Живее многих.

— А не леший ли?

Олег поднял руки.

— Я не леший. Я — человек. Я… ну… издалека.

— Из какого роду?

— Э… рода Гринписова, — промямлил он. — Курьерова. По линии физиков.

— Он говорит как лукавый, — прошептала старуха за спиной. — Слова как змеи шипят. А одёжа-то у него… чужая.

Марфа повернулась к толпе.

— Он — не наш. Но и не враг. Я его веду. А значит — он под моей защитой.

— Он не дух? — спросил мальчик, выглядывая из-за юбки матери.

— Если я дух, — вздохнул Олег, — то самый неуклюжий в истории. У духов, насколько я знаю, не болят колени и не сбиты локти.

Несколько человек хмыкнули.

— Покажи-ка ему хлев, да баню, — сказала Марфа. — А не вздумает кто его трогать — с тем я потом поговорю по-своему.

Она посмотрела на Олега.— Ты пока помолчи. Пусть привыкают к виду. К голосу. А то, чего не знают — боятся.

— Я и сам боюсь.

— И правильно. У страха — два брата: осторожность и понимание.

Хлев оказался действительно хлевом. Запах был такой, будто каждая коза здесь хранила вековую обиду на человечество. Но баня… баня была почти святыней. Низкая, тёмная, с перекошенной дверью, но внутри — жарко, сухо, и пахло то ли мятой, то ли чем-то ещё, что можно было назвать "лесной тишиной".

— Вот и твой чертог, — усмехнулся деревенский мужик, ставя на скамью свёрток с сухой рубахой и парой лаптей. — Не жалуйся. Лучше, чем на болоте.

Олег кивнул.— Спасибо.

— О, гляди, говорить начал, — удивился мужик и вышел, не дожидаясь ответа.

Он остался один.

Печка потрескивала, капли с потолка падали в жестяное корыто, издавая ритм. Он снял рваную одежду, выжал из неё воду, натёр плечи куском мыла, которое пахло дегтем и едва уловимым мёдом.

Он сел, обняв колени, и уставился в камни.

Где я? Почему? И… что теперь?

Разум метался. Логика пыталась найти опорные точки — правила, физику, знакомое. Но ничего не подходило.

Он вспомнил Марфу.

"Шёпот — это память мира". "Ты верил — значит, тебя позвали."

Он выдохнул.

— Ладно… мир. Если ты живой — дай знак.

Он поднял ладонь к огню. Просто так. И вдруг — дым из печи повёлся, как змея. На секунду — не более. Он потянулся в сторону его руки, потом рассыпался, будто засмеялся.

Олег отдёрнул ладонь.

— Нет, ты видел это, да? Это не… ветер. Это не просто так.

Он снова вытянул руку. Сконцентрировался. Вспомнил, как объяснял детям:

— Электричество… идёт туда, где меньше сопротивление… поток всегда ищет путь. Энергия… находит дорогу.

В ушах звенело. Глаза защипало. И вдруг — искра. Маленькая. Между пальцами. Мгновение. Но была.

Он вскочил.

— Охренеть.

Потом замер.

— Тихо. Спокойно. Не разнеси баню, чародей ты хренов.

Он снова сел, закрыв лицо руками. И долго сидел, слушая, как щёлкают угли.

Позднее он переложил на колени тот свёрток с одеждой. Раскатал. Рубаха из грубого холста, лапти — кривоватые, но тёплые. На ткани были вышиты символы. Простые, как рисунки на школьной доске. Он провёл пальцем по стежкам, будто читал.

И вдруг — услышал.

Тонкий шёпот.

"Земля… ветер… друг… искра…"

Он не понял слов, но почувствовал их.

Язык, казалось, был не только в словах — он был в ощущениях. В символах. В самом внимании к миру.

Он лёг, укутавшись рубахой, как одеялом, и закрыл глаза.

Снаружи баня потрескивала, в печи гудело, а в голове звучала фраза Марфы:

"Кто боится — слушает. Кто слушает — слышит. Кто слышит — изменяет."

На следующий день Марфа отвела его к мельнице.

— Сломалась, — сказала она. — А мука — это жизнь.

— А мне-то что?

— Ты же у нас… как там? Учёный?

— Я преподавал физику, — пожал он плечами.

— А мельница — это что?

Он осмотрел конструкцию. Камень, ось, лопасти. Всё выглядело просто — и одновременно ужасающе ненадёжно. Вода была, ток реки шёл стабильно, но ось не крутилась. Лопасти подгнили, передаточный механизм — заедал.

— Нужно заменить перекладину, подшипник смазать, а эти штуки — лопасти — укрепить. И... — он прищурился. — Лучше чуть изменить угол. Тогда поток будет давать больше тяги.

— Говорит, как заклинания бормочет, — проворчал один из старейшин.

— Или как шаман, — добавила женщина с корзиной.

Но Марфа молча кивнула.— Делай.

Олег взялся за дело. Сначала — расчистка. Потом — импровизированный чертёж на глине. Потом — топор, верёвки, палки. Местные сначала косились, но вскоре несколько мужиков начали помогать — не из доверия, а из любопытства.

Он объяснял, жестикулируя:

— Вот здесь вода толкает. Сила. Она идёт вниз. Мы ставим угол — и получаем вращение. Потом шестерня — и уже крутится всё. Понимаете? Нет? Ничего. Смотрите.

Они смотрели.

Когда колесо, наконец, закрутилось, впервые за, видимо, недели — по деревне прошёл вздох.

— Поехало! — крикнул мальчик.

— Да ладно… — удивлённо протянул старик. — А ведь… работает.

Но радость длилась недолго. Один из старейшин нахмурился.

— Это всё… не по-нашему. Чужие штучки.

— Работает же, — возразил кто-то из мужиков. — Сколько мы сами мучились?

— А вдруг за это… возьмут?

— Кто? Перун?

— А ты знаешь?

Олег понял — сейчас всё решится. Он вытер лоб, поднялся на бревно, которое служило порогом.

— Я не бог. Не враг. И не мудрец. Я просто… знаю кое-что. Если хотите — научу. Если не хотите — уйду. Но пока я здесь — я ваш. Если вы этого хотите.

Повисла тишина. Затем — смешок. Потом — кто-то хлопнул в ладоши.

— Пусть будет. Он нам мельницу починил. Значит, свой.

Марфа лишь кивнула. Её глаза сверкнули тихим одобрением.

И Олег впервые за долгое время почувствовал себя нужным.

Сначала исчезли ложки. Потом — лапти. Потом — крынка с молоком. Причём прямо у двери. А потом — кто-то ночью уронил кадку с капустой и сбежал, оставив крохотные следы… босых ног.

Олега разбудил шум. Кто-то стучал в окно бани. Он выглянул — у крыльца стояли двое деревенских. Мужчина с заплечной повязкой и женщина, держащая метлу, как меч.

— Он их разбудил, — шептала она. — Духи недовольны.

— Кто?

— Домовые. Или полешки. Они не любят, когда кто-то чужой… и особенно когда он делает что-то новое.

— Я просто починил мельницу, — сказал Олег, кутаясь в рубаху.

— Вот именно, — отрезала женщина. — Они думают, что ты их место занял. Лидер, мол, новоявленный.

— Я? Лидер?

— А кто ещё?

Ночью всё повторилось. Скрип. Шорох. Кто-то перебирался по полкам, дёргал за нитки, переворачивал чаши. Олег не спал. Он поставил на стол чашку с кашей, рядом — кусок угля, и сел у очага.

— Ладно, слушайте, — сказал он вслух. — Я знаю, вы здесь. И вы — не враги. Вы — старые, древние, как этот лес. Я не хочу забирать. Я хочу… понимать.

Пауза. Тишина. Потом — шорох. Кто-то прошмыгнул в тени. Искра у огня.

— Вы считаете, что я чужой. Верно. Но я пришёл не рушить. Я пришёл учиться. Делить. Говорить.

Огонь вспыхнул. Он вспомнил, как рассказывал детям о теплоёмкости, о равновесии. Он поднял щепку и поднёс к пламени — медленно, спокойно.

— Видите? Жар — это не зло. Это просто обмен. Давать — значит получать.

Сверху — скрипнула балка. Потом — звон. Ложка, украденная накануне, упала у ног.

— Спасибо, — сказал он, не улыбаясь.

Больше его не тревожили.

Наутро у порога он нашёл странный дар: гладкий камень с трещиной в форме молнии и пучок сушёного зверобоя. Это был знак. Мир начал отвечать.

Они шли с Марфой в тишине. Лес был иным — не как в первый день. Густой, плотный, будто тёплое покрывало, с запахом смолы и старого камня. Солнце едва пробивалось сквозь кроны. Птицы замолкали, когда они проходили.