— Пойдём спать.

Рубишь сгоряча — потом не переделать, а сызнова начинать.

(Народная мудрость)

Ночью, когда старшая сестра уснула, Ясна встала, зажгла в светце пару лучин и капнула масла на чернила. В трепещущем свете оглянулась и вздохнула. Они всегда жили скромно и берегли каждый медячок, но теперь это была не бедность, а нищенство. Голые стены, шитьё и вязание старшей, кривые ученические горшки, в которых готовятся каша из зерна и воды и некрепкий вар, иногда рыба и что-нибудь из овощей, если Мале удавалось заработать чуть больше. Но большая часть их заработка уходила даже не на еду, а на бумагу и чернила, которые в Ветрище стоили намного дороже, чем в их родной волости. Поначалу выручали купленные Малой несколько десятей бумаги, но они уже были исписаны с двух сторон и теперь приходилось тратить половину денег на новые. Вот и жгла Ясна лучины — они дешевле масла для лампадки, хоть и меньше светят. Мала ругала, просила поберечь глаза и писать при лампадке, но Ясна, когда сестра не видела, меняла её на лучины и жалела, что до сих пор не смогла научиться запускать яркие огоньки. А масло лучше капнуть вместо воды на чернила — ярче напишут и крепче держаться будут.

Улыбнувшись, девушка взялась за писало и снова задумалась. Бронзовая палочка с тонким расщеплённым концом и ямкой для капельки чернил — последний подарок мамы. Сердце вновь кольнули тоска и грусть, но рядом с ними была и тёплая светлая печаль, от которой и появлялась на губах лёгкая улыбка. Но пора было возвращаться к книге и отложить остальное на потом.

Ясна просидела за своей работой до самого утра, но переписала всё до последней страницы. Пора было уже собираться и умываться, а Мала всё ещё спала. Девушка решила не будить сестру и потихоньку самой всё сделать. И сперва покушать. Немного вчерашней каши нашлось в горшке в окне шестока, там же был вчерашний хлеб. Всё давно простыло и было не вкусным и Ясна вдруг подумала, что их можно чем-нибудь сдобрить. Ведь были же где-то травы с собой!

Девушка тихо подошла к сумкам, чтобы не будить уставшую сестру, и осторожно раскрыв их начала искать. Но вместо простых пряностей и женских травок её рука нащупала тяжелое вретище, чуть холодившее руку. Достала, открыла и ахнула — оно было туго-туго набито даже не монетами, а гривнами! Золотыми и серебряными! Это же целое богатство — всю жизнь жить можно. Даже одну разменять и не будет жидкой похлёбки на рыбьей чешуе и пустой варёной полбы, можно было бы и раз в неделю кусок дичи себе позволить, а те же репа и морковь — ешь сколько хошь! Мешочек выпал и глухо звякнул, ударившись об пол, разбудив Малу.

— Что это? — спросила Ясна, поворачиваясь к сестре. Подарок Горана она не узнала, слишком напугана была тогда, чтобы запомнить что-то кроме страха.

Мала села на своей лавке, потёрла лицо и посмотрела на Ясну. Сквозь обрывки тревожного сна она увидела покрасневшие от бессонной ночи и тонких струек дыма лучин глаза полные удивления и укора. Старшая сестра устало оперлась локтями о колени и спокойным голосом сказала:

— Положи на место, будь добра. И больше не надо копаться в моей сумке.

— Мала! Да на эти деньги мы мать могли вылечить! Да и теперь, мы же живём словно нищие, хотя тут такое!..

— Не могли. Все лекари мира не продлили бы её жизни и на несколько дней от положенного срока. Для неё было счастьем, что её смерть была не напрасной! Пожалуйста, пойми её и не бросайся больше подобными словами. — Мала встала и сама подняла вретище, помолчала столько, сколько потребовалось дойти до стола и опереться о него. — Нищие? Мы не голодаем сейчас, а ты никогда не была голодной ни дня в своей жизни. Мы одеты в подобающие одежды, даже без десятка штопок и безнадёжных дыр. У нас есть где жить и в этом доме тепло. Мы не богаты, сейчас, возможно, бедны, но не нищие. — Девушка повернулась к застывшей где стояла сестре. — А эти деньги пусть лежат и о них никто не знает. Посмотри хоть на неделю или на год вперёд, что нас там ждёт. И на весь прошлый год. Тут и шести-семилетний ребёнок, только именем нареченный поймёт — не трать лишнего, береги каждую монету. Ты уже не ребёнок.

— Откуда у тебя столько⁉ Но еды нормальной-то можно было нам позволить!

— И новые колты, и новые леты на шнуры сорочки, а потом ещё и меха жидкими покажутся. И так пока не истратится всё до последней монетки. Ты хоть представляешь, сколько это? Эх, Яснушка, Яснушка. Это в городке возле поместья и приместья Стояновичей на эти гривны можно было жить и не думать ни о чём. Но не в Ветрище, на пересечении множества дорог, где товары текут с реки на сушу и с земли на воду. — Она внимательно посмотрела на свою сестрёнку, любимую и балованную. — Да и потом, княжиней больше становиться не желаешь? И чтобы твой клан возвысился и посрамил тех, кто от тебя отказался? Или клан создавать будем хлопая красивыми глазками? Или кто-то за дитём неразумным пойдёт и вместе с ним добудет славу и честь?

Жесткие, хлёсткие и безжалостные слова раз за разом хлестали Ясну, резали сердце и выбивали слёзы. Но она молчала — эта Мала не была похожа на её Малу, всегда хоть и строгую, но трепетно любящую и безмерно заботливую. И вот такой, сухой и злой, ощетинившейся ста бедами нежная Ясна не знала что говорить. Она всхлипнула, схватила переписанную книгу и выбежала из дома.

Мала провожала сестру взглядом и потом ещё долго смотрела на хлопнувшую дверь, сжимая кожаный бок туго набитой сумочки. Где-то в глубине души совесть уже начала чистить свои когти и смазывать их густой укоризной. Только сейчас она не в силах была прорваться сквозь поймавшие в миг перехода от сна воспоминания, где девочка металась по городу в поисках хоть какой-нибудь даже самой тяжелой работы и как стояла, глядя голодными глазами на лавку с мукой и калачами, думая, что не так уж и стыдно попросить подаяния, или что вот тот мешочек на несколько гривенок муки лежит у самого края прилавка, схватить и бежать, а дома напечь лепёшек. Тогда она решала как сильно побьют, если поймают. И раз за разом останавливала лишь память отца, не заслужившего позора дочь-попрошайку или дочь-воровку. Но эта ниточка становилась всё тоньше и тоньше и кто знает, не подвела ли гордость ещё через год или два такой жизни.

Помнила она и ужас, холодивший кровь перед прорывом в сферу, боль и страх, одиночество ребёнка, несущего на себе всю тяжесть заботы о семье и опекающего собственную мать. И ведь тогда она была не старше Яснушки… Да, Яснушка, маленькая сестрёнка, закатная радость матери. Девочка, которой не улыбнулась удача. Её дар в нижней части своей оказался близким к дару Малы — целительство у младшей, внушение у старшей. А вот во всём прочем — совсем узкий пояс стихий, до которого девушке ещё пробиваться и пробиваться, да самые ценимые в отцовской семье просторы уходили в самый верх. Но вот лечить людей она сможет как никто другой, если помочь огранить этот ещё дар и научить потребному.

Волховица покачала головой, разгоняя наваждение, и спрятала деньги поглубже в сумку. Сквозь растрепавшиеся волосы было видно, как зарделись у неё уши. Но она не побежала в спешке искать сестру, рассудив, что обеим им нужно время подумать и побыть одним. Да и было ей чем заняться в утренние часы.

А вот Ясна стремглав бежала через половину города. К гильдии лекарей и знахарей она пришла одной из первых и ещё долго сидела, прижав книгу к груди, на крыльце. Часа через полтора после утреннего колокола пришел один из наставников и с глубоким изумлением посмотрел на бледную девушку.

— Барышня Ясна, ну подержала бы у себя эту книгу дня три, а то и неделю — никто бы не упрекнул. Не стоило так изводить себя! Лекарь должен напервой озаботиться собственным здоровьем, да и как в подобном виде узнавать новое и людям помогать. Зничтся так, заходи, чаёв напейся и домой отсыпаться. И чтоб впредь такое не повторялось!

Ясна кивнула, встала и, покачнувшись упала со ступенек. Книгу она выронила ещё в полёте, бестолково пытаясь схватиться о перильца, но закончилось всё опрокинутым горшком с кухонными помоями и расшибленным локтём. Наставник заохал, помог подняться и проводил в дом. Но в таком виде отправлять девушку не решился. Пока Ясна оттиралась у бочки дождевой воды на заднем крыльце, он подыскал повой, сорочку и понёву, заношенные, но чистые, и великоватые для хрупкой девушки, дал ей переодеться и отправил домой отсыпаться.