– Ничего не понимаю, – пробормотал Константин Яковлевич ошалело.

– Чего тут не понимать? Знакомому. Крымскому. Ну? Улавливаете?

– Чш-ш-ш!

– Скажите ему, Митька, мол, комсорг 41-й бис, головой отвечает. Девчонка – золото. Работяга – во! Безотказная. Ей-богу, правда! Бумага немного замята, ну ничего. Я ее таскал долго. И Лобода ее хвалит, и инженер Бибиков. А как до дела – на тормоза. Запятые поправляют, а подписать боятся. Небось самих коснется – завизжат как поросята…

– Мужчины, чай пить! – послышалось из столовой.

– Обожди! – Митя взял онемевшего профессора под локоть. – Тут вопрос не об Чугуевой. Вопрос об Татке. Нам с ней, куда ни кинь, жизнь жить. Дитё будет. А я – объективно получается – играю на руку, сами знаете, кому… Куда ей такой муж. Да и вам заиметь зятя с пятном – интереса нету. Помогите, Константин Яковлевич! И я, может быть, вас отблагодарю. Не глядите, что неученый. Я выучусь.

Константин Яковлевич сунул Митину петицию в первую попавшуюся книгу. Выдающийся профессор, автор дерзких гипотез о миграции лососевых, ученый, показавший образцы мужества на разгрузке гибнущего «Челюскина», в обыкновенном, житейском смысле оборачивался примитивным трусом. Он принадлежал к числу интеллигентов старорежимных. Новому режиму он не сочувствовал, но, чтобы режим об этом не догадывался, регулярно выписывал журнал «Под знаменем марксизма».

Из столовой снова раздался зов. Пришлось идти. Константин Яковлевич был так выбит из колеи, что не замечал ни панбархатного платья супруги, ни торгсиновской зернистой икры – сорок рублей килограмм, ни возвышавшегося на блюде толстенного литерного куска языковой колбасы.

Людей профессор делил на классы, подклассы и виды так же, как рыб. Митю он отнес в разряд морских котов – опасных хищников с ядовитым когтем на конце хвоста. В голову его втемяшилась безумная мысль, а что если письмо, которое всучил ему морской кот, – тонкая, обдуманная провокация? Состряпал петицию в защиту кулачества и втягивает в политическую аферу. Надо держать ухо востро! Не поддаваться! Не произносить ничего такого, что может быть превратно истолковано!

Жена Константина Яковлевича помнила и любила Митю. Она напустила на свое красивое, облагороженное бестужевскими курсами лицо непреклонно приветливое выражение и приготовилась защищать и нарядное платье, и обещающе шикарное угощение. Тата, лукаво поводя белокурой головкой, пыталась вычитать на лицах, что произошло во время затяжного разговора в кабинете. Понять она не могла ничего. Отец с несвойственной ему живостью обогнал Митю и вцепился в хозяйское место. Тарелку стал вытирать салфеткой – признак отвратительного состояния духа.

Не вдаваясь в психологические тонкости, Митя начал управляться с колбасными изделиями.

– Ну как? – не утерпела Тата.

– Там поглядим, там поглядим… – протянул отец, отхлебнул глоток и поперхнулся. Из темного угла смиренно осенял его крестным знамением Николай-чудотворец. При посещении ответственных гостей профессор обыкновенно прятал икону в граммофонную этажерку, а на этот раз забыл.

– Считаю долгом предупредить вас, Дмитрий Романович, что все мы – убежденные атеисты, – сказал он.

– А мы с Таткой у попов венчаться не сговаривались, – отозвался Митя.

– Убежденные атеисты, – продолжал Константин Яковлевич, пропуская мимо ушей Митино замечание. – А иконка – любопытный предмет крепостного творчества. Лик мазан и перемазан, а рамка, жития, по словам знатоков, – верный семнадцатый век. Московская школа. Особенно правые клейма.

– Если загнать, на приданое хватит. Я смеюсь, – сказал Митя.

Но и эту шутку Константин Яковлевич предпочел не услышать.

– Дочери и не замечают ее, – продолжал он. – Мать иногда перекрестится, да и то по инерции. Прогрессистка.

– Перестань, Костик, – сдержанно возразила она. – Я верю в добро прошлого. Иконка драгоценна не клеймами, а тем, что этой иконкой благословила нас с тобой бабушка. Дай бог, чтобы Наташа прожила также…

– Насчет Наташи еще поглядим, – живо перебил Константин Яковлевич. – Поглядим… Там поглядим…

Реплика главы семейства не обещала ничего хорошего. Но Митя весело подмигивал Тате, выпил семь чашек чаю подряд и отбыл…

А темпы на стройке нарастали. И на Кропоткинскую Мите удалось вырваться только через две недели, да и то поздно вечером, когда дисциплинированные дочери Константина Яковлевича чистили зубки и готовились ко сну.

Трудно было придумать более неподходящее время для визита. День был черный – канун похорон Сергея Мироновича Кирова. Константин Яковлевич с утра до поздней ночи просиживал у динамика. Доведенный до умопомрачения траурным стоном гобоев и виолончелей, он ждал объяснения нелепого, страшного несчастья. Ничего вразумительного не передавали. В газетах печатали телеграмму Горького «Больше бдительности!», стихи Демьяна Бедного «К ответу!», стихи Голодного «Проклятье!». Ползли зловещие слухи: когда преступников везли на допрос, машину сбил подосланный врагами народа грузовик, и убийцы разбежались. Шептали, что в Кремле обнаружены бомбы с часовым механизмом.

– Здравствуйте, Константин Яковлевич! – гаркнул Митя. – Вот ведь несчастье. А? В Пятом доме были?

Профессор уставился на жениха, как на вурдалака. Рука Мити повисла в воздухе. Сообразив, кто перед ним, Константин Яковлевич запрокинул голову так, что Мите почудилось, будто она лежит на тарелке.

– Я прочел ваш меморандум, – отчеканил профессор. – Содержание его показывает, что вы либо не полностью излечились от мозговой травмы, либо, что значительно печальней, находитесь в оппозиции к основным установлениям нашего общества. Не входя в исследование причин…

Музыка оборвалась. Диктор металлическим голосом прочитал извещение. Высшая коллегия Верховного суда в Ленинграде разобрала дело о белогвардейских террористах. Тридцать девять белогвардейцев были обвинены в подготовке и организации террористических актов против работников Советской власти. Чудовищные замыслы злодеев были очевидны. Коллегии хватило одного дня, чтобы опросить тридцать девять обвиняемых. Приговор оказался настолько неоспоримым, что на следующий день тридцать семь человек были расстреляны.