Башмаки на высоких, как у Ньютона, каблуках помогали мало, надменное вскидывание головы – еще меньше.

Константин Яковлевич стоял против Мити, закинув лобастую голову, словно его брили, и ждал, когда гость догадается встать с кресла.

Митя растерянно разглядывал кривые фасолины профессорских ноздрей, чувствовал, что сделал какую-то неловкость, но не мог угадать, какую.

– Это правда, вас в бомбовом футляре летчики вывезли? – спросил он наконец.

– Не в футляре, Дмитрий Романович, а в отсеке.

– Понятно, – сказал Митя.

– Что понятно? – подозрительно вскинулся профессор. – Вы с Наташей давно знакомы?

– Давно! Еще когда в школе учился… Я бывал у вас. Ножик у вас сломал.

– Ах, это вы изволили сломать! Так, так… – Профессор зашагал из угла в угол. – А теперь вместе посещаете театры? И какие ваши дальнейшие намерения?

Митя неопределенно пожал плечами. Он испытывал все возрастающую неловкость. И не потому, что явился свататься – об этом родители не узнали, – а потому, что над сватовством повис обман. От одной мысли, что, еще не женившись, он уже обманывает и Тату, и ее мать, и важного, смешного профессора, Мите становилось тошно.

Время шло, а язык не поворачивался говорить о главном.

– Тата намекнула, что вы с ней собираетесь вступить в брак, – помог Константин Яковлевич. – Не рановато?

– Почему рановато? Я на троих когда хочешь заработаю. А девчонки, они уже в школе плануют выйти за Гарри Пиля и жить в филармонии… Я смеюсь, – пояснил Митя грустно.

Константин Яковлевич опустился в кресло. Пружина злорадно звякнула.

– Что с вами? – заботливо спросил Митя.

– Не беспокойтесь. Нога. После льдины…

Внезапная мысль пронзила Митю. Вот кто должен подписать прошение о Чугуевой, герой-челюскинец, вот кто! Вот она, безотказная подпись. И бумага при себе. Уговорить, и вопрос исчерпан.

Митя весело вскочил с кресла и чуть не хлопнул профессора по плечу.

– Подвезло вам все ж таки, – заговорил он, – на весь свет слава! Татка как скажет, что дочь челюскинца, ее и милиция отпускает, и билет без очереди. Да и вы все ж таки в Крыму погрелись. Во дворцах отдыхали с наркомами.

«Таткина информация, – понял Константин Яковлевич. – Придется с ней серьезно беседовать».

– И премия, – продолжал Митя возбужденно. – Полугодовой оклад – все ж таки не шутка! Даже не верится. Мы с Таткой считали – больше шести тысяч. На дирижабли не будете жертвовать?

– Этот вопрос мы обсудим ниже, Дмитрий Романович. А в отношении женитьбы, и прежде, и в особенности теперь, я считаю замужество Натальи преждевременным. Пройдет годик-два, а там поглядим…

– Да и я считаю, что надо бы обождать, – согласился Митя. – А куда денешься?.. У нее дитё.

– Какое дитё? – Константин Яковлевич вскочил. Пружина брякнула.

– Кто знает. Если мальчик – Артем, девочка – Антенна. Сокращенно – Тена. А дальше дети пойдут, будем называть на Б, на В и так далее. Я смеюсь… А где шкура? – спросил он внезапно.

– Какая шкура?

– От белого медведя. Тут, на полу, лежала.

Тугое лицо профессора дернулось.

– Нас зовут к чаю, Дмитрий Романович, – заметил он.

– Сейчас, – сказал Митя. – У меня к вам разговор.

– В столовой поговорим. Пожалуйте.

– В столовой нельзя, – возразил Митя. – Разговор подпольный.

– В каком смысле подпольный?

– Татка бузит.

– Бузит? Каким образом?

Митя оглянулся на приоткрытую дверь.

– Про Чугуеву она не говорила?

– Про Чугуеву? – Константин Яковлевич тоже оглянулся на приоткрытую дверь. – Про какую Чугуеву?

– Про нашу Чугуеву!

Константин Яковлевич решил схитрить. Он пребывал в крайней растерянности.

– Ах, да… Чугуева, Чугуева… Как же, припоминаю… – пробормотал он.

– Ну так вот. Дела наши рассыхаются. – Митя плотно притворил дверь. – Она не желает расписываться. Подозревает, что вру.

– Чугуева?

– Зачем Чугуева? Татка! В общем и целом мы с ней договорились. Только она условие ставит: пока не сообщу про Чугуеву в инстанции, расписываться не будет. Может, на пушку берет, не знаю. А что я могу сделать? Бывшего начальника шахты просил заступиться – не желает, и помтех не желает. Татке трепался: Лобода подписал, и Бибиков подписал… Заврался по уши.

– А это нехорошо.

– Конечно, нехорошо. А что сделаешь? Говорит, расписываться не будет. А что мне теперь Чугуева? Она у меня с прошлого месяца не работает. Ее на могилки забрали.

– На могилки?

– Ну да, на кладбище. Там могильные плиты тесали, надписи… Наших лучших девчат туда направили мрамор для метро шлифовать… Там кореш мой мастером, Шарапов ему фамилия, длинный такой, не поверите… Вот если бы вы себе бы самому на плечи забрались да встали бы в полный рост – такой бы были высоты, как один Шарапов…

Константин Яковлевич рассердился.

– Позвольте, Дмитрий Романович. При чем здесь Шарапов?

– Так ведь Чугуева не у меня теперь работает, а у Шарапова. Формально я за нее не отвечаю. Понятно?

– Понятно, понятно! – напевал Константин Яковлевич. Он ничего не понимал.

– Уж если Чугуеву топить, так в мае мне надо было, когда она меня укокошить хотела. Напишу про нее, а меня спросят, где раньше был. Почему не чесался? Полгода скрывал беглую лишенку!

– Чш-ш-ш! – Константин Яковлевич загородил тонкие губы пальцем. – Разве можно? За стеной соседка! Покорнейше прошу чайку, а там поглядим, – и он запел, потирая руки: – Там поглядим, там поглядим…

– Обождите, Константин Яковлевич. У меня к вам просьба. Только Татке не говорите. Татка между делом сказала, будто вы в Крыму крупное знакомство завели. Наркомшу в лодке катали, жену этого…

– Чш-ш-ш! – Константин Яковлевич выкатил глаза и замахал руками.

– А чего я говорю? Я ничего такого не говорю. Что вы ее в лодке катали, в этом ничего такого нету… Ладно, ладно, понятно… Я на букву скажу. Вот прошение, про кого, сами знаете. На букву Ча. Вот оно. Только никому не показывайте. Ни Татке, никому. Вопрос у меня поставлен на ребрышко. Во-первых, никакая она не кулачка и взята по ошибке. Ладно, ладно. Я на букву скажу. Никакая она не Ка. Она подКа. Ясно? А просьба у меня такая: поедете в гости, покажите, сами знаете, кому.