Он подкарауливал Тату на Кропоткинской, звонил утрами и вечерами на работу. Отвечали три женских голоса. Одна четко рапортовала: «Коклюшкина у аппарата». А дальше от нее ничего невозможно было добиться. Другая, сняв трубку, долго огрызалась на покупателя, который клянчил новые марки с портретами летчиков-героев: «А я говорю, нету… И Водопьянова нет… Нету и не будет… И Молокова нету… Надо было раньше приходить… Але!» Третья начинала разговор вопросом: «Лешка, ты?» –а про Тату сообщала: «Она на больнишном».

Ничего не добившись, Митя отправился на почтамт. Возле Татиного окошка толклись коллекционеры, озабоченные квартблоками, беззубцовками и водяными знаками «ковер». Втершись в гущу филателистов, Митя незаметно направил разговор на Тату. Оказалось, все ее знали, скорбели о ней и презирали бестолковых сменщиц. Чистенький старичок лет шестидесяти отозвал Митю в сторону, сообщил, что Тата, обольщенная знаменитым собирателем марок, драматургом, легла на аборт, и поинтересовался, нет ли у Мити беззубцового Горького номиналом в тридцать пять копеек.

Митя едва сдержался, чтобы не ударить старикашку. В глубине души он предполагал вероятность такого оборота событий, но слышать пакостные сплетни было нестерпимо.

Какое предательство! Как она смела не посоветоваться, какое имела право решать одна? Ведь ребенок не только ее, ребенок Митин! А она его убила, зарезала, не дала ему посмотреть, что такое солнышко! А еще велит Ваську наказывать, преступница!

Митя решил выбросить Татку из головы, подтянуть дисциплину комсомольских бригад и совершить ночной налет легкой кавалерии на женское общежитие.

А дней через десять ни с того ни с сего он подошел к Художественному театру и купил с рук билет. Как неприкаянный, толкался он по кривым, похожим на штольни коридорам, пялил глаза на портреты артистов и вспоминал, что рассказывала про них Тата. Потом отправился в партер, сел в кресло Станиславского и сидел, пока не согнали.

Вскоре после Нового года, в лютый мороз, он вырвался на почтамт. Та же кучка чокнутых филателистов толпилась у окошечка с кляссерами, пинцетиками, зубце-мерами и каталогами Ивера. Тот же старичок выпрашивал беззубцового Горького.

А за окошечком работала Тата. Митя не видел ее, но почему-то знал, что она там. Он простоял почти полчаса, увидел издали руку, только руку с кружевным манжетиком, только нежные быстрые пальчики и чуть не вскрикнул. В тот же вечер он отправился к заведующему личным столом, положил перед ним покаянное заявление Чугуевой с резолюцией начальника шахты, свою петицию, адресованную Первому Прорабу, и книжку, написанную Гошей.

Товарищ Зись внимательно прочел документы и сказал:

– Придется разбираться. Ступай.

На другой день Митя позвонил Тате. Тата сказала:

– Приходи.

И положила трубку.

Митя долго ждал на морозе у пустыря, где недавно высилась церковь Флора и Лавра. Тата подошла после работы и стала рассматривать его словно старинную фотографию, серьезными, как всегда, глазами. На ней были все то же коротенькое манто с высоким воротником, мальчишеская ушанка. Но что-то изменилось в ее облике, старило ее. Митя вгляделся и понял – у нее постарели губы. Едва заметные морщинки в углах рта омрачали лицо тенью бывших и будущих страданий.

– Пошли? – спросила она.

– Пошли, – сказал он.

Они направились по бульвару вечным своим маршрутом.

Тата коротко доложила, что лежала в больнице, что операция оказалась тяжелой и детей у нее никогда не будет. К Мите она никаких претензий не имеет, и он не должен ни о чем беспокоиться. Необходимость встреч и телефонных звонков полностью отпадает. Она так и выразилась: «Полностью отпадает».

Митя возмутился. Что значит отпадает? Он сделал все, что требовала Тата, послушался ее, предъявил документы Чугуевой товарищу Зисю, записался на комнату в общежитие женатиков, на аборт он не сердится, а дети – неважно, вон, у Клавдии Яковлевны своих нет, так берут приемышей и живут – дай бог каждому.

Тата морщила гладкий лобик, будто ей делали больно. А Митя говорил и говорил, что он без нее не может, что он ходил в Художественный театр один и будет ходить с ней, сколько она захочет, что надо начинать все сначала и что она обязательно выйдет за него замуж…

– Это исключено, Митя, – сказала Тата.

Они прошли еще немного молча. Митя остановился. А она тем же шагом – не медленней, не быстрей – пошла к трамваю.

В это последнее свидание они не поздоровались и не попрощались. Так и ко всем нам забегают призраки счастья – не здороваясь и не прощаясь…

Недавно я встречался с Натальей Константиновной. Несмотря на пенсионный возраст, она не потеряла былой живости, активничает в дачном поселке, разводит гладиолусы, показывает семейный альбом и вспоминает, как в детстве называла себя Татой. И вслед за ней взрослые тоже стали величать ее Татой.

Митю она не простила за то, что он пытался мелко обманывать ее. Замуж она не вышла и, где теперь Митя, не знает. «Все-таки я благодарна ему, – призналась она мне при прощании. – Его любовь сделала меня лучше. Если будете писать, отметьте эту деталь, пожалуйста».