Никто не вышел навстречу победителям — это не было очередной сменой одного князя другим, это было взятие вражеского города со всеми его последствиями. И действительно, описание в летописи разгрома Киева не уступает картинам монгольского завоевания: «Взят же был Киев месяца марта в 8 на второй неделе поста в среду. За два дня ограбили весь город: Подол и гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу. И не было помилования никому и ниоткуда; церкви горели, христиан убивали, других вязали, женщин уводили в плен, насильно разлучая с мужьями; дети плакали, глядя на своих матерей. И взяли именья множество и церкви обнажили: иконы, и книги, и ризы, и колокола — все унесли смольняне, суздальцы, черниговцы, и Олегова дружина; вся святыня была взята. Зажжен был погаными и монастырь Печерский святой Богородицы, но Бог молитвами святой Богородицы сохранил его от такой напасти. И было в Киеве у всех людей стенание, и туга и скорбь неутешимая, и слезы непрестанные. Все же это случилось грех ради наших» (перевод), — заключает летописец{262}.
В других версиях этого рассказа и, в частности, во Владимирской летописи, разгром Киева объясняется как наказание за «митрополичью неправду» в связи со спором о постах и «запрещением» печерского игумена Поликарпа. Мы уже говорили, что это был бы слишком незначительный повод для столь страшного удара. «Митрополичья неправда» — это была прежде всего казнь владыки Федора. В этой связи интересно сообщение Никоновской летописи, что владыка Федор был родственником киевского боярина Петра Борисовича, который во время осады Киева войсками Андрея якобы изменил киевлянам и, перейдя к Андрею, выдал ему слабые места киевской обороны{263}. Но и самый характер разгрома Киева лучше всего говорит, что это был удар не только по его политическому престижу, но, главным образом, по престижу церковному. Киев лишали прежде всего его церковных сокровищ, книг, утвари, облачений, колоколов, реликвий и т. п.; сами церкви беспощадно поджигали, так что едва не пострадал единомысленный Андрею и Федору Печерский монастырь.
Разгром Киева северным князем, который был впоследствии прославлен церковью и получил прозвище Боголюбского, приоткрывает характерную черту религиозности феодальных властителей тех времен. Андрей, конечно, был религиозен; но тот факт, что он, столь много сделавший для возвышения церкви на своем владимирском севере, вложивший столько сил и мысли в создание прекрасных по своей форме храмов, не остановился перед уничтожением знаменитых киевских «святынь», показывает, насколько преобладала в его сознании идея своей политической власти; перед нею должны были отступить все другие, в том числе и религиозные, соображения. Здесь сказался, вероятно, и большой личный опыт Андрея. Недаром он выдержал такую долгую политическую борьбу с южными церковными владыками. Он совершенно сознательно использовал все средства религиозного воздействия, чтобы усилить свой политический вес. Создатель крупных центров религиозного культа, он, разумеется, относился к ним иначе, чем простой верующий люд. И поражающая нас жестокость, проявленная им в разгроме киевских «святынь», логически вытекала из его взгляда на них прежде всего как на оплот политического влияния противника. Для осуществления своих решительных политических планов он не постеснялся пустить на эти «святыни» даже самих «поганых» — половцев.
Киев не только терял значение русской столицы. Город, являвшийся престолом ненавистного византийского митрополита, был лишен всего церковного благолепия, и никакая «небесная помощь» не защитила Киева — так, в глазах летописца, был отягчен грехами этот город. Теперь над Русью должен был ярче и горделивее гореть золотой купол владимирского Успенского собора — храма Богоматери, «покровительницы» дел Андрея и его людей: у его ног лежал не только испепеленный пожаром и заброшенный старый Ростов, но и сам стольный Киев.
Интересно сопоставить отражение в летописи событий 1169 года и не менее тяжкого разгрома, который совершил в Киеве в 1203 году князь Рюрик Ростиславич. По содержанию и образам эти описания почти одинаковы: и тут и там почти монгольская ярость и жестокость. Но в первом случае летописец как бы оправдывает тяжкое деяние Андрея: оно обрушилось «за грехи наши», «за митрополичью неправду» — было какое-то понимание внутренней правоты этого fсобытия. Разгром Киева Рюриком — совсем иное дело. Он был изгнан из Киева Романом галицким с согласия и с помощью Всеволода III владимирского; оба князя, продолжая политику Боголюбского, стремились помешать возрождению Киева. Горожане Киева и других городов теперь, видимо, понимали смысл трагической судьбы Киева; через его унижение шел путь к замирению усобиц, к установлению сильной власти и порядка. Горожане покинули Рюрика и стали на сторону Романа. Рюрик понял безнадежность своего положения и в ответ подверг недоставшийся ему Киев мстительному разгрому — взяв с Ольговичами и половцами Киев, он отдал его на волю «поганых», которые сожгли и ограбили город, перебив или уведя в полон его жителей{264}. Беспринципность и низость этого поступка Рюрика отразились в характерной оценке летописца: «И створися велико зло в русстей земле, якого же зла не было от крещенья над Кыевом…»{265}. Оговоримся, однако, что тут мы можем заподозрить северного летописца в пристрастии в оценке дела, связанного с интересами Всеволода.
Осадой и разгромом Киева в 1169 года руководил любимый сын Андрея, храбрый и удачливый в войнах Мстислав. Сам Андрей даже не приехал посмотреть на поверженный к его ногам великий город; он не сел на его древний стол и не отдал его сыну-победителю. В Киеве был посажен брат Андрея Глеб Юрьевич. Эта дерзкая демонстрация показывала, что Андрей пренебрегает Киевом, что Киев отныне должен стать рядовым городом Руси. Годом позже летописец вложит в уста обращающихся к сидящему в Киеве Глебу половецких князей формулу, живо напоминающую теорию богоустановленности самовластия Андрея: «Бог посадил тя и князь Андрей…»{266}.
В старой историографии это событие получило значение поворотного пункта русской истории{267}. Киев перестал быть столицей Руси, и ее политическим центром стал северный Владимир. Но формулировали это и иначе: «Андрей впервые отделил старшинство от места»{268} или резче: «старшинство признавалось за Андреем, а не за его городом Владимиром на Клязьме»{269}, то есть факт переноса столицы отрицался. С этим мнением никак нельзя согласиться.
Во время Андрея Киев менее чем когда-либо до того был политическим центром Руси. Но он был центром кровавых общерусских усобиц. «Старшинство» Киева было уже фикцией, которая лишь мешала начатой Андреем объединительной работе, поэтому он и нанес свой сокрушительный удар. Все говорит о том, что современники Андрея на севере и юге прекрасно оценивали особое значение Владимира и политическое существо его демонстративно богатой обстройки. Мы видели, что сам Андрей отчетливо формулировал мысль об общерусском значении Владимира как политической и церковной столицы. Не удивительно, однако, что сила инерции была велика, и новые политические порядки ассоциировались прежде всего с личностью князя, а не с территорией его княжества и его столицей. Да и саму землю, которая уже при Андрее стала фактически «Владимирской», еще при Всеволоде продолжали по привычке называть «Суздальской». Послов с юга, из Новгорода и Смоленска посылали к Андрею и Всеволоду в Суздаль, хотя принимали их в роскошно обстроенных Владимире и Боголюбове, по сравнению с которыми Суздаль был теперь захудалым провинциальным городом. Епископы, носившие титул Ростовских, также жили во Владимире, но киевский митрополит упорно не признавал главенства Владимира на севере{270}.
