П е р в ы й  з а с е д а т е л ь. Признаете себя виновным в незаконной выплате зарплаты колхозникам?

С а г а д е е в. В первые три года моей работы в колхозе… люди не получали ни копейки. Именно тогда сложился костяк, опора колхоза, примерно из сорока человек. Мы говорили колхозникам: придет время — отблагодарим… Шли годы, мы многого добились. Я видел, как те люди поизносились, на моих глазах старели, седели… выходили из строя — с небольшой пенсией. Надо было отблагодарить. (Внятно.) Обещание — обнищает, когда его не исполняют.

И словно теплом дохнуло на колхозников. Но всего на один миг.

П е р в ы й  з а с е д а т е л ь (усиливая драматизм). Признаете себя виновным в искривлении хозяйственной линии в колхозе?

С а г а д е е в (чуть подумал). Я приму на себя долевую вину.

У л и н (глядя зорко и бесстрастно). Что значит «долевую»?

С а г а д е е в. Искривление — если вы так считаете — происходило при товарище Баимове.

Я к у б о в. Демагогия. (И посмотрел на Баимова, рассчитывая на одобрение.)

Б а и м о в (Сагадееву). Разве мы тебя не предупреждали? Не наказывали?

С а г а д е е в (в глазах его мелькнул скрытый гнев). Наказания-то были журящие. Приняли вы хоть одно решение, что запретило бы подсобные промыслы? А вы имели такую власть. В одно ухо вы мне кричали: перестань, а в другое: выполняй план, доход не снижай. Это напоминает мне анекдот, как во время революции один мужик ходил в порт и кричал: «Долой царя! Долой царя!» Потом рассказывал людям об этом. А кричал он, когда пароходы давали гудок. Вот и разбери…

В ь ю г и н (забывшись). Гы-гы-гы… (Закрыв рот, смеется в кулак.)

П е р в ы й  з а с е д а т е л ь (не без язвительности). Да, хорошо вы защищаетесь…

Б а и м о в (приподнимаясь, с жесткой добринкой). Я не хочу повлиять на решение суда. (Сагадееву.) Значит, все, что ты делал, было единственно законно… и вне круга нашего понимания… Ты вправе так думать. Но ты не вправе выдумывать. (Пронзив его холодным, усмиряющим взглядом, садится.)

С а г а д е е в (облизнув пересохшие губы, глухо). Я выдумщик… (Уставившись на Баимова.) То, как в свое время, будучи инструктором обкома, ты приехал к нам, в район, ликвидировать лошадей, личную скотину и, как ни молили: смягчите удар, кампанию провел с блеском, оставив без молока детей, внуков, — выдумки? А теперь — без меня — снова… (дрожа от гнева) наш табун, спортивные лошади… (Словно поперхнулся.)

З а к и р о в. Что нам кровью достались…

К у д а ш е в. На них мы традиции предков поддерживали, детей воспитывали!

С а г а д е е в. То, что в колхозе с «искривленной линией» стабильный труд — когда не было у нас промыслов, люди работали в году сто пятьдесят дней, сейчас — триста, — с корнем вырвано пьянство, а в других твоих колхозах — зимой, от безделья, — водку глушат; что у нас привес скота, привес за сутки, был килограмм, а в других колхозах — триста грамм; мы забыли, что такое кредит, а другие твои колхозы жить без него не могут; у нас кругом асфальт, а в других твоих колхозах — грязь непролазная — это что, я выдумал?!

Его упорствующая напряженность словно парализовала всех. Баимов оборачивается к Сагадееву с изменившимся лицом.

Разве не вы осуждали нас за цветы? Но мы их не только ради денег растили. Возле них мы делились и горем, и радостью, успокаивались, возвращали забытые песни… и не вычеркивали день, а провожали и каждый уходящий день воспринимали как победу. Как это просто — и как бесконечно много… Народ, который цветы и песни считает своим богатством, — богатый народ! Народ, переставший петь свои песни, обречен на вырождение. (Баимову.) Вы этого хотите?! Я искривлял… Но в наших климатических условиях, когда в зимние месяцы колхозникам нечего делать, а еще столько недоделанного, столько неудовлетворенных потребностей, замыкать жизнь крестьян (с силой) только работой на земле — это равносильно заговору против народа!

У л и н. Вы что же, решили поднять здесь меч гнева?..

С а г а д е е в (уставившись на него). Меч гнева?.. Его поднимают от горечи (четко) поражения разума! Я еще не потерял в него веру.

Улин не в силах сказать что-либо.

Подо все, что мы делали, Баимов подвел идеологическую основу, исходя из того, что я не помогал соседям. Да, это верно. Не помогал… Принцип социализма: благо — по труду. У нас две руки, и у других — две. Когда мы, не жалея сил, работали круглый год, потели, а соседи в потолок поплевывали, нас никто не сравнивал; а как мы поехали на Черное море, стали жить богато — завопили…

В ь ю г и н (негромко). Маткин берег…

С а г а д е е в. Колхозников, крестьян можно развратить только одним — помощью со стороны.

Х а р и с о в а. Вот именно.

С а г а д е е в. Мы хотели помочь соседям. Опытом. Но нам сказали: не пропагандировать! По философии Баимова, чтобы общество развивалось, нужно каждому вносить свой вклад постепенно, жить без натиска и тревоги. Мы должны идти, не вырываясь из общего ряда. Но при таком вкладе мы передаем далеко не самое ценное. Это ценное мы не можем отдать, как мы отдаем пальто или передаем факел. Ибо человек — не факел, а само пламя!

З а к и р о в (самому себе, тихо). Да.

С а г а д е е в (тише). Я твердо решил не раскрывать рта на этом суде. Я молчал не потому, что нечего было сказать. А потому (кивнув на колхозников), чтобы они заговорили… Поэтому отказался от адвоката. Они не смирились, заговорили. Теперь я доволен.

Колхозники, радостно ошеломленные, переглянулись.

Что же касается реплики «хорошо же я защищаюсь»…

В открытую форточку откуда-то врывается приглушенная расстоянием песня. Старинный башкирский напев.

(С отрешенным лицом.) Я не раз умирал в этой жизни. Первый раз — в сорок втором году, на войне… Жаль, думал я, мало жил. Ничего не успел сделать… Из огня, из кошмара меня вытащила на себе хрупкая девчонка. Она стала моей женой… И я выжил. (Чуть помолчав.) Второй раз я умирал в колхозе, в шестьдесят четвертом. Отказало сердце. Руки-ноги уже холодели… Жаль, думал я, еще рановато. Но кое-что сделал… И все же судьба пощадила. (Тихо вздохнув.) Третий раз умирал пять месяцев назад в тюрьме, в первый день. Я упал там на нары и чувствовал: вот-вот сойду с ума… и потерял сознание… Первое, что я увидел, — цветение дня. День распускался, как цветок. Сначала алым цветом, потом голубым…

Халида утирает слезу.

И думал, сколько в своей жизни встречал талантливых председателей… Половина их здоровья, душевной энергии уходила на то, чтобы отбиваться, доказывать, противостоять… Может быть, ошибка состоит в том, что мы привыкли талант мерить удачей…

У л и н. Товарищ председатель, я категори…

С а г а д е е в. Но удача — кратковременна. Она не может быть мерилом систем и истин. С утверждением такого мерила жизнь была бы удручающе обеднена. (Достает из кармана пожелтевший листок ученической тетрадки.) В сороковом году, вступая в партию, я писал в своем заявлении (читает): «…я буду служить своему народу — во имя наших высоких идеалов». Бумага пожелтела, а слова свежи для меня до сих пор. (Садится.)

Сагадеев вдруг становится реальностью. Реальнее всех, кто сидит вокруг него и перед ним. Председательствующий понурил голову. По всему видно: его терзают сомнения. Песня стихла.