На такое истязание Морин никогда бы не согласилась.

Увидеть на сцене его призрачный силуэт, марионетку, двигающуюся по воле машины, и в то же время испытать непреодолимое желание выбежать на сцену, обнять его, запустить руки в его кудри, заранее зная, что обнимет один только воздух.

Жжение в глазах прошло, и Морин захотела в туалет. Естественная человеческая потребность позволила ощутить себя живой. Она даже не подумала звать мать и говорливую горничную Эстреллу с ее латиноамериканским акцентом и постоянными вкраплениями испанских слов.

Стремление к независимости – еще одно свидетельство жизни. Она помнила эту комнату еще с тех пор, когда ей не приходилось во всем полагаться на чутье летучей мыши.

Она встала с постели и, вытянув вперед руки, легкими, сторожкими шагами направилась в ванную. На ощупь обогнула столик и кресло, шаря пальцами по гладкой поверхности стены, наткнулась на лакированную дверь. Нащупала ручку и повернула ее. Толкнула дверь и вошла. Один неверный шаг – и внезапно…

…подо мной свет и женское лицо, вымазанное синей краской. Мы лежим на полу, вокруг все белое, если не считать разбросанных цветовых пятен. Я лежу на ней и чувствую, как мой орган (не думала, что у меня он есть) движется в ней, горячей и влажной, и вижу, что это синюшное лицо постепенно расплывается перед глазами. Я вижу ее, но голоса не слышу. Она испускает беззвучный стон, в ноздри мне ударяет дымный запах оргазма, я тут же вскакиваю, с удивлением сжимаю в руках мужское естество, кроплю спермой белое пространство, попадаюсь в капкан мощного, бездонного, неведомого мне наслаждения и…

…стою перед зеркалом, смотрю на свое лицо, залитое кровью тысячи ран. Оно является мне из блестящей обрамленной глубины, уходящей в иное измерение. Глядя на движущиеся губы, я нацеливаю палец, как пистолет, в собственное отражение и…

…направляюсь к двери в глубине огромной, залитой светом комнаты и открываю ее в полумрак лестничной площадки, откуда на меня неумолимо надвигается…

Морин очнулась на коленях, руки прижаты к вискам, вокруг полная тьма. Внутри опустошенность, как после кошмара или оргазма. Испытанный пароксизм наслаждения казался реальным, правда, с тем отличием, что она пережила его в мужском обличье. Рука, сжимавшая пенис, была ее рукой, и струя семенной жидкости также была исторгнута из части тела, которой у нее не было и быть не могло.

Она подалась вперед, пока не коснулась лихорадочно горящим лбом успокаивающей прохлады мраморного пола.

Не может быть. Быть не может…

Дверь ванной распахнулась за миг до паники, от которой лучше всего укрываться в кромешной тьме.

– Мадре де дьос, что с вами, сеньорита? Постойте, я вам помогу.

Встревоженный голос и мягкая поступь Эстреллы приближаются к ней. Из глубины квартиры доносится ритмичный перестук материнских каблуков.

Сильные руки, опирающиеся на верные глаза, обхватывают ее.

– Тихонько, сеньорита, держитесь за меня, пойдемте в постельку.

Эстрелла помогла ей подняться и повела в комнату. Прислонясь к ее объемному телу, Морин все никак не могла унять бешеное сердцебиение. На полпути их застиг размеренный голос Мэри Энн Левалье:

– Что такое, Морин? Ты ушиблась?

Вот оно, высокомерие, помноженное на нетерпимость.

– Нет, мама. Я споткнулась и упала.

– Эстрелла, как это понимать? Я, кажется, ясно сказала, что мисс Морин ни на минуту нельзя оставлять одну.

Морин помотала головой.

– Она тут ни при чем. Я сама виновата. Решила дойти до туалета и оступилась. Ничего страшного.

Тревога улетучилась, в голосе матери послышались нотки облегчения.

– Не понимаю, к чему эта странная бравада? Какой в ней смысл?

Она с детства пыталась объяснить матери смысл того, что та именовала бравадой. Неоднократно пыталась, но всякий раз Мэри Энн Левалье отказывалась целовать жабу, которую дочь с гордостью протягивала ей на ладони. Где ей было уразуметь, что эта мерзкая тварь может превратиться в принца?

Сказки – они и есть сказки.

Морин подумала, что сейчас действительно нет смысла ей это объяснять. Пусть остается при своем скептицизме и при своих гонорарах, а мы сменим тему.

– Который час?

– Половина десятого. Тебе пора собираться. Профессор Роско назначил нам на одиннадцать.

Разве я могу это забыть? Ведь я мысленно отсчитываю каждую секунду.

– Хорошо, пойду одеваться.

– Ступай. А я вызову машину на десять тридцать. Эстрелла, прошу вас больше не допускать подобных оплошностей.

Разговор с матерью и краткая передышка на постели отвлекли Морин от беспокойства, в которое погрузила ее невесть откуда взявшаяся вспышка. Она встала и ухватилась за плечо горничной – не потому что так уж нуждалась в поддержке, а чтобы избавить Эстреллу от новых нареканий хозяйки.

Вместе с горничной она снова прошла в ванную, слушая полуиспанский комментарий женщины, помогавшей ей раздеваться.

– Какая у вас фигура, синьорита. Ни грамма жиру. Прямо кинозвезда.

Морин молча представляла располневшее тело и лицо уже немолодой женщины, хранившее следы былой красоты. Эстрелла помогла ей встать под комфортно теплый душ по контрасту с ледяным, которым только что обдала ее мать. Окруженная заботами Эстреллы, она заставила себя отвечать ей, чтобы не думать о недавнем прошлом и ближайшем будущем.

Вытертая бесцветным банным полотенцем, она позволила чужим рукам натянуть на себя одежду, которую научилась различать на ощупь, и расчесать волосы под аккомпанемент все того же латиноамериканского комментария.

– Ну вот, синьорита. Красота писаная, уж вы мне поверьте.

Слова Эстреллы почему-то напомнили ей Дуилио, механика из римского гаража, где стояла ее машина. Как знать, существует ли еще этот человек за пределами темноты, в которую помещена Морин. Как знать, существует ли еще Рим.

Как знать, существую ли еще я…

Когда голос матери под музыкальное сопровождение ее каблуков объявил, что машина ждет у подъезда, она последовала за ним, чтобы получить ответ на эти вопросы.

Отправилась выяснять, вернут ли ей зрение, стараясь не думать о том, что никто не в силах вернуть ей разум.

Морин уселась в инвалидное кресло, как в символ недоверия к ее чувству равновесия. Как только они с матерью вышли из машины, к ним подошел медбрат, ожидавший их прибытия. Вот и еще один незнакомец катит ее по коридорам больницы «Святой веры», обдавая сладковатым запахом одеколона и зубной пасты. Морин не запомнила архитектуру здания: больницу люди обычно вычеркивают из памяти. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы помнить, что больница «Святой веры» находится в Истсайде, невдалеке от парка Томпкинс-сквер. Пока лежала в палате, то и дело спрашивала себя, видны ли из ее окна верхушки деревьев, и всякий раз отвечала себе, что, возможно, больше нигде и никогда их не увидит.

Последними сказанными ею словами был ответ на болтовню Эстреллы; потом она всю дорогу молчала, предоставив матери давать указания шоферу, который говорил по-английски с заметным русским акцентом, а для Морин был еще одним голосом в общем хоре.

Она попробовала вообразить его лицо.

Плавная, почти напевная интонация неумолимо вызвала в памяти образ серьги в форме креста с брильянтом. Морин попыталась сменить картинку, как меняют тему разговора, но это не всегда возможно, если беседуешь сама с собой. Воспоминания незамедлительно притащили за собой страх. Она подумала, не поделиться ли ей с профессором Роско, но тут же отказалась от этой мысли. На сцене, в которую превратилось ее сознание, задержалась галлюцинация, застигнувшая ее на пороге ванной. Она представила себе хирурга, которого наделила временным лицом, представила, как он, тщательно подбирая слова, советует ей обратиться к хорошему психологу, а ей сейчас меньше всего нужны люди, сомневающиеся в здравии ее рассудка.