– Давай посмотрим вторую запись, – говорю я. Голос у меня мягкий, он словно наполнен неожиданным пониманием.
Марк соглашается, нажимая на следующую ссылку. Мы вытягиваем шеи, чтобы прочесть запись вместе.
7 июля 2013 г.
У Клэр был вполне счастливый вид, когда она бродила по белому песчаному пляжу, собирая ракушки. Наблюдая издалека за ее радостным лицом и хорошим настроением, я подумал, что нам просто необходимо чаще выбираться на Карибы. Солнце, море и соль, безусловно, для нее полезны. Мои размышления были прерваны внезапным появлением пожилой дамы в переливающемся зеленом купальном костюме; она сжимала в руках потертый экземпляр «На пороге смерти». На вид женщине было не меньше семидесяти, но глаза, вопреки возрасту, сверкали живо и ярко.
– Я очень люблю ваши романы, мистер Эванс. Вы прекрасно комбинируете тайну с бытовым нуаром.
От поклонников не спрячешься даже на Невисе. Минут двадцать мы проговорили о наших любимых произведениях, потом она с улыбкой указала на Клэр:
– Ваша жена, полагаю.
– Так и есть.
– Вы, безусловно, ее любите.
Ее заключение застало меня врасплох.
– Все любят своих супругов.
– Но не так, как вы. Я долго присматривалась, пытаясь понять, действительно ли вы тот самый Марк Генри Эванс. Все это время вы сидели за столом и смотрели на нее с большой тревогой. Так, словно боялись потерять.
– А… гм…
– Как вы показываете своей жене, что вы ее любите?
– Э-э… не знаю… Наверное, дарю ей розы. Разного цвета.
– Правда? Эти разные цвета что-то означают? Каждый цвет для чего-то специального?
– Так и есть, вообще-то. Малиновый – «Я виноват», бордовый – «Я очень, очень виноват».
– А розовый?
– Даже и не знаю. Когда я в первый раз подарил Клэр розы, половина из них была розового цвета, а половина – белого.
– Ну что ж, глубинный смысл понятен. Раз вы тогда дарили ей розы в первый раз.
– Об этом стоит подумать – в первые дни нашего знакомства я дарил Клэр много роз именно этих двух цветов.
Она подмигнула, кожа на лице сложилась в милый узор морщинок.
– Нам часто нужен посторонний, чтобы заметить очевидное. Когда-нибудь вы поймете смысл розового и белого.
Я смотрю на Марка.
– Никогда не думала, что цвета что-то значат, – говорю я. – Двадцать лет, а до меня так и не дошло.
– А я до сих пор не знаю, что значат розовый и белый, – говорит он, слегка тушуясь и нажимая на третью, последнюю ссылку.
14 сентября 2013 г.
Я вошел через переднюю дверь, навстречу мне бросились буйный Неттл и сияющая Клэр.
– Я скучала без тебя, Марк. Так обидно, что тебе пришлось ночевать в Лондоне.
Я вешаю пальто на крючок и направляюсь в кухню, не смея встретиться с ней взглядом.
– Ты вчера принимала таблетки?
– Да. Я себя нормально чувствую. Просто соскучилась. Готовлю твое любимое рагу из кролика.
Я не был уверен, что смогу положиться на свой голос, но что-то нужно было ответить.
– Ох, Клэр. Ну зачем ты? Мне тоже… гм… неприятно, что я опоздал вчера на последний кембриджский поезд.
Но мне стало в два раза неприятнее, когда, войдя в кухню, я окунулся в густой, пряный запах кроличьего мяса и лаврового листа, поднимавшийся от кипящего на плите варева. Надежный, уютный, повседневный запах семейного очага. Огромный контраст с ароматом пропитанных магнолией свечей, что заполнял вчера ночью номер 261 отеля «Кандински». И смешивался с мускусным бергамотом, которым эта женщина щедро обрызгала свои запястья и шею.
Запах страсти.
Если магнолия и бергамот пахнут страстью, могут ли кролик и лавровый лист обрести запах любви?
Так и есть. Иначе и быть не может. Кролик и лавровый лист на кухне наполняют желудок мужчины. Но они также насыщают его душу. Они питают его в прямом и переносном смысле, понимает он это или нет. Может, поэтому я инстинктивно, словно ручной голубь, каждый день возвращаюсь к жене, несмотря на все ужасы, происходившие раньше. [Вним.: выучить и сохранить этот факт.] И поэтому я чувствую себя виноватым как черт: как я мог изменять Клэр? Как я мог?
Наши глаза опять встречаются. Мои теперь мягкие и влажные. Ибо что-то растаяло в моем сердце. Ревность и обида сделали его хрупким – давным-давно. Но это новое понимание уносит гнев, горечь и мои так долго лелеемые заблуждения о Марке.
Да, мои руки покрыты кровью. Мне никогда ее не смыть, сколько бы я ни старалась. Мою душу затопляют горе, ужас и вина. Страшная вина. Но что-то может залатать мое сердце, пусть только крошечную его часть, сделав повседневную жизнь чуть-чуть выносимее.
Не что-то. Кто-то.
Мой муж, человек, который всегда был на моей стороне. Единственная проблема: мы не понимали друг друга по-настоящему. Так, как поняли в этот последний час. Возможно, слишком поздно.
Я вздыхаю.
– Скажи мне, Марк… – мой голос переходит в шепот. – Что случилось с Софией? Почему она умерла?
Я не понимаю Вирджинию Вулф. Наконец-то я это признал. Может, я потому так ею и заинтригован, что не могу понять. Или попросту болезненно очарован той темной спиралью в ее душе, что в конце концов привела эту женщину к закрученным водоворотам реки Уз.
Дневник Марка Генри Эванса
Глава двадцать седьмая
Марк
Вопрос моей жены повисает в воздухе. Молчание стягивает мне рот. Почему у меня вдруг иссякли слова? Может, всему виной потрясенное понимание того, насколько плотно ослепляла меня страсть, не позволяя видеть ни трудной сущности любви, ни горько-сладких сложностей нашего брака, ни моих истинных чувств к Клэр. Поразительно, как наполняются новым смыслом давние дневниковые записи, когда смотришь на них в дистиллированном свете сегодняшнего дня. И как потрясающе близорук я был, не видя правды о нас двоих.
Муж и жена, разделенные памятью, все же вынуждены исполнять данные у алтаря обещания. Но дело не в клятвах – мы держались друг за друга не по велению долга. Мы оставались вместе, потому что оба так хотели – глубоко внутри. Потому что нас связывала прочная шелковая нить добровольного самопожертвования – какую бы боль это нам ни приносило.
Потому что любая альтернатива была намного хуже.
– Что на самом деле случилось с Софией? – спрашивает Клэр, прерывая мои мысли и окуная меня обратно в суровую действительность.
Несколько минут назад я как-то сумел распутать девятнадцатилетнюю цепь горьких и задавленных фактов о Кэт. Совсем другое дело – моя свежая память о Софии. Особенно ввиду случившегося два дня назад, когда примерно в это же время Клэр застала Софию здесь, в кабинете.
У меня остались всего две возможности:
а) сказать правду;
б) не говорить ничего.
Я склоняюсь ко второму. Но бурлящий в моих жилах виски обостряет инстинкты, вместо того чтобы их притуплять. Интуиция настаивает: если я не расскажу Клэр, что произошло два дня назад с Софией, я буду жалеть об этом до конца жизни. Я должен объяснить случившееся, пока я его помню. Пока у меня есть живые воспоминания о позавчерашних событиях, а не холодные, стерильные факты. Ибо ничто не может перевесить остроту непосредственной памяти. Это как смотреть цветной фильм о своем прошлом вместо фактографического черно-белого.
Если я не начну говорить прямо сейчас, потом мне просто не хватит мужества. И нельзя забывать о Ричардсоне, который очень скоро вернется. Он похож на жуткую кожную сыпь, которая никогда не проходит.
Снова поднялся ветер, за окнами отдаются эхом его скорбные завывания. Я смотрю на свой стол. Пустая бутылка из-под виски лежит на боку, в ней не осталось ни капли.
Я прокашливаюсь, отчего Клэр вздрагивает. И вот что я говорю:
Два дня назад мы ужинали поздно, часов в семь, после того как ты вернулась от Эмили. Мы повздорили из-за какой-то глупости, кажется, из-за того, на какой остров мы поедем на Рождество. Ты хотела на Невис – твой дневник говорит, что там ты всегда хорошо себя чувствуешь. Ментально, эмоционально и физически. Я сказал, что хотел бы для разнообразия побывать на другом острове, например на соседнем Сабе. Наша дискуссия дошла до той точки, когда, отодвинув тарелку с недоеденной говядиной, я встал посреди ужина и зашагал по коридору к себе в кабинет. Сейчас мне стыдно за тогдашнюю грубость.
