Она присела рядом, помолчав, сказала:

— Это хорошо, что вы нас дождались, мы уж коровенок своих в дым исчихвостили, вечно, мол, из-за вас никуда…

Денис не стал рассказывать про застрявший автобус.

— Вам понравилось? — спросил он.

— Представление ваше? Ничего. Сказка как сказка.

— Какая ж это сказка? — удивился Денис.

— А разве нет? — она пожала плечами. — Что ж тогда сказка?

— То есть как?.. — Денис не сразу нашелся. — Ну, Иванушка-дурачок…

— Какая же это сказка? — возразила женщина.

— А разве нет? — повторил он ее вопрос.

— Для детишек, допустим, а для нас с вами — нет, — сказала женщина. — Я сама Иванушка-дурачок.

— Уж будто? — рассмеялся Денис.

— Ну, Нюрочка-дурочка, это без разницы. А ты, я вижу, еще молодой. Не придуришься — не проживешь.

Денис отрицательно помотал головой.

— Я уж не молодой, — сказал он. — Но это не для меня… придуряться.

— Дай тебе бог, — кивнула женщина. — Люди, конечно, не на одну масть. Коровы и те разные. Вон у меня Тамарка-ведерница погулялась, так у нее от причина вымя с лукошко. А у другой вымечко и не вспухнет. Но только и тебя обломают.

— Мороз по коже… — Денис покачал головой.

— А ты не бойся, — усмехнулась она. — Мало ли баба языком треплет. Коли ты мужик, не отбрехивайся. Делай свое.

— Вот теперь веселей.

— Так мы все веселые. Бывает, туда-сюда с песняками ходим.

Было почти светло, и Денис уже различал улицу, пересекавшую полянку, на которой стоял клуб, пятистенки за плетнями, за крайним выглядывал колодец, а дальше начиналось поле в высоких зеленых стебельках.

— Это пырей? — спросил Денис.

— Пырей, а то что ж, — кивнула женщина. — Тот, что пониже, — визил. У нас всюду пырей, визил, вострецы. — И с досадой добавила: — Надо идти.

— Посидите еще, — попросил Денис.

— Тамарку надо кормить, — вздохнула она.

— Закормите, так не растелится, — рассудительно остерег Денис.

Этими словами он хотел дать ей понять, что он в деревне не гость, знает, что к чему. Но она не заметила его умысла. Ореховое лицо потемнело еще больше.

— Корове солому посоли, она съест. Вкус есть, а что толку?

«Реп-реп-реп…» — донеслось издали. И почти сразу же то заливисто, то испуганно раскатилось: так-террах-тэк! Сладкая истома вновь сковала Дениса. Он чувствовал, что глаза его заливает теплая золотая волна и точно ослепляет, ничего не видно, кроме этого разлившегося во всю ширь золота.

— И-и, милый, да ты носом клюешь, — донеслось до него. — Ну отдыхай, наработался, значит…

Неожиданно для себя он привалился к ее плечу, и, пока он был неведомо где, она сидела недвижно, боясь шевельнуться и спугнуть его дрему.

«А ведь мы плывем, — не то думал, не то чувствовал Денис. — Похоже, что я сейчас на плоту и нас несет. И сквозь нагретое дерево осязаешь этот теплый поток. А все оттого, что уткнулся в бабье плечо, которое пахнет не то молоком, не то сеном, но то просто утренним полем. А может быть, пахнет совсем другим. Чем-то давным-давно ушедшим. Пылью на Амбарной площади в Мценске, ветерком с Орлика или Цона. Но кто сказал, что сибирские цветы не пахнут? Все имеет свой запах, свой цвет и голос. Сейчас мне так много слышно всего… И это «реп-реп», и чей-то ответ, и скрип колодезного журавля. Когда-то ты так же слышал всхлип самой первой весенней капли. Ты даже мог ему подражать. И вою ветра тоже. И колокольному звону. Но годы смешивают все звуки в один темный неясный гул, так же как смешивают краски и запахи. И все становится неотличимо. Пока не приходит такой рассвет. Со своим рыжим теплым потоком. Который вдруг тебя понесет…» Сквозь дрему он слышал, как женщина напевает, точно баюкает младенца:

— Шила милому ширью-верью, ширью-верью на ять, чтобы шиверью-навыверью ширью-верью продать…

«Шиверью-навыверью — это, верно, шиворот-навыворот, — догадался Денис. — Да, именно так, все идет шиверью-навыверью, но все это до поры… до коры… до теплого света. Нужно понять. Нужно понять самое главное. Мы легко отдаем то, с чем приходим, — способность чувствовать. А что взамен получаем? Синяки и шишки. Называется опытом. Так красивей. Лучше звучит. Неплохо махнулись. Ничего не скажешь. Действительно, шиверью-навыверью. Но этому нельзя подчиняться. То, что мы чувствовали, не ушло. Оно осталось. Но где и в чем? В этой теплыни? В этом «реп-реп»? В старой песне? Или просто — в напеве?.. Оно есть, и надо его вернуть. Хотя бы уметь возвращать на время…» Он открыл глаза и увидел склонившееся над собой темное доброе лицо.

— Проснулся? — спросила женщина.

«Реп-реп-реп…» — вновь услышал Денис и спросил:

— Это коростель?

Она кивнула. И тут же донесся испуганный отклик: так-террах-тэк!

— А это кто ж? — он медленно приходил в себя.

— Зорянка. Ты нездешний?

— Орловский.

— По-вашему — малиновка. В каждом приходе — свои святцы.

— Как вас зовут? — спросил Денис.

— Анной Петровной.

Он подумал, что она чем-то схожа с Анной Михайловной, и сказал ей об этом.

— Тезка, — улыбнулась женщина. — Тоже орловская? Нас, Нюрок, много. Страна больно длинная.

Потом, в городе, Денис подробно записал эту встречу. Не так давно, разбирая его бумаги (а у меня их осталось немало — писем, заметок, случайных листков и любопытных маргиналий), я подумала, что он выделил ее не случайно. Что-то означила она и в душе, и в сознании. Женщина эта, по ее словам, жила одна. Сын из армии не вернулся и давно уж не подавал вестей, носился по России, как перекати-поле, а дочь «вышла замуж в Ишим», приезжала редко. Это старение в опустелости еще острей вызывало в памяти Михайловну.

А особенно запомнился разговор о сказке. Бывает так, что судьба словно намекнет о будущей перемене. Вскоре вокруг Дениса собралась группа юных актеров, и он поставил с ними несколько небольших вещиц. Цели этих молодых людей были скорей утилитарны, — необходимы были приработки. Но работа Дениса была удачной и не прошла незамеченной. Однажды главный режиссер пригласил его к себе и предложил поставить детский спектакль, — в репертуаре такого не было, необходимость в нем ощущалась, да и местные руководящие органы напомнили главному, что не след забывать об интересах юного зрителя. Денису была предоставлена карт-бланш, он мог сам выбрать сказку, сам ее инсценировать — одним словом, чувствовать себя свободно. Денис отнесся к этой возможности с чрезвычайной серьезностью. Главное же, что он ощущал одновременно смутно и отчетливо (бывают и такие, казалось бы, взаимоисключающие ощущения), что это не случайно подвернувшаяся работенка, не вынужденная посадка, а как раз то, что ему нужно, то, что он ищет. Он перечитал всего Афанасьева, и ему точно открылась неведомая земля. Выяснилось, что весь он был будто распаханное поле, готовое принять зерно.

Он все не мог решиться и сделать выбор, поистине разбегались глаза; в конце концов он остановился на «Жар-птице и Василисе-царевне». Я расскажу об этой работе дальше и подробней, она столько определила в судьбе Дениса, что о ней нельзя говорить походя, пока же скажу, что каждая сказка поражала его своей многослойностью. Чем больше он в нее углублялся, тем ощутимее казалось, что, будто срезая пласт за пластом, он продирается к девону. Анна Петровна была права, сказка была жизнью, причем совсем неприкрашенной, даже в торжестве, даже в сбывшейся мечте был несомненный привкус горечи.

Странные сказки! Их счастливые концы оставляли смутное, тревожное впечатление. В самом деле, так ли уж радостно, что Василиса досталась этому прохиндею стрельцу? По усам текло, а в рот не попало…

В сказке не было ни идиллии, ни лести миру, в котором было столько жестокости, а человек то и дело злее зверя. Конечно, и звери и птицы — тоже люди, но люди не от мира сего. Эти зашифрованные существа сплошь и рядом добрей и мудрее тех, кто сохранил человечье обличье, — царя, холопа или жадной старухи. Тут есть секрет — может быть, он в том, что мудрость и доброта уязвимы и до поры до времени их не следует обнаруживать.