Эту грамоту он получил месяц назад и неделю обмывал ее.

Увы, кофе не помог: меня всё равно клонило в сон. «Какого чёрта я жду, — подумал я. Я вполне бы мог написать некролог за те сорок минут, что уже прошли. Так почему бы не отослать его Трифоновой?» Тут я неожиданно вспомнил о ночном звонке на личный номер, предшествовавшему звонку Трифоновой. Это тоже звонила она? Этот номер знал Габрилович, но в конторе я его не афишировал. Я поднялся, дал себе труд найти телефон и заглянул в него.

Странно, звонок был вовсе не от Трифоновой, а с телефона Вейсмана. Он что, до сих пор не нашёл себе партнера по гешефту? Но глупо было перезванивать ему. Я отправил некролог Габриловича Трифоновой, вежливо перезвонил, спросил, всё ли пришло, выслушал тьму благодарностей, простился до утра, и наконец-то плюхнулся на постель с котом. Спать.

Но выпитый кофе помешал провалиться в сон первые пять минут. В голове замелькали странные видения: размытые, мутные, но настойчивые.

Потом проступил Габрилович. Викентий говорил, что я зря это сделал. Никто не ставил меня судить над ним. Во сне я не понимал, о чём он, и оправдывался. «Разве я судил? Некролог — просто конфетка, Викентий. Чем ты недоволен?» «Ты не должен был его писать!» — орал Габрилович. Во сне я основательно разозлился. «Идиот! Если не я, то кто же его напишет?» Потом подошли какие-то люди, они насильно уложили Викентия в гроб, и начали забивать крышку. Он вырывался, пытался ударить меня ногой из-под крышки гроба. Я стоял в стороне и ловил себя на смутном непонимании, чего это покойник брыкается? Ведь Трифонова сказала, что он умер. А если умер, чего брыкаться? Покойники потому и названы покойниками, что лежат покойно. Или потому, что обрели покой? Ой, да какая разница?

07.30

Из мутного болота нелепого сна меня вырвал будильник. Семь утра. Я с трудом встал. Голова ныла, глаза слипались. Утомлённый, голодный и не выспавшийся, я поплёлся на кухню за чашкой кофе, обнаружил, что в холодильнике пусто, и, понимая, что день предстоит тяжелый, решился на подвиг: разморозил фарш в микроволновке и начал жарить котлеты, чем порядком шокировал Гая Фелициануса. Обычно я закупаюсь в кулинарии. Кот смотрел на меня с испугом, который, впрочем, быстро сменился живым интересом, но последний явно относился к размороженному фаршу.

Котлеты вышли отличными. Одиночество чему только не научит. Кот тоже был доволен дегустацией.

Основательно позавтракав, я собрался в контору. По дороге в гараж вспомнил свой сон, брыкания в гробу Габриловича, и усмехнулся. В бытность мою студентом, латынь у нас вела Виктория Семибратская. Не знаю, сколько было ей тогда лет, но думаю, далеко за восемьдесят. Ходила она медленно, шаркающей походкой, говорила тихо. Предмет знала, от студентов требовала жёсткой дисциплины. Занятия проходили поздно в дальнем крыле основного корпуса. Университет к тому времени пустел и во многих длинных коридорах в целях экономии выключали свет. Высокие потолки, мрачные стены, скрипучий пол…

Однажды, зайдя в фойе, я увидел вывешенный некролог с фотографией Семибратской. Огорчился. Ну да, жалко было старушку, но всё же возраст. А кто же теперь будет у нас читать курс латыни? Вечером вся группа ожидала в дальней аудитории нового преподавателя.Света в примыкающем коридоре не было, а за окном лил осенний дождь, ветер качал огромные деревья, отбрасывавшие корявые тени на стены. Дверь в аудиторию была открыта.

В коридоре наконец послышались шаркающие старческие шаги. Студенты оживились, даже пошутили о привидении Семибратской. Шаги неумолимо приближались. Воцарилась натянутая тишина. И тут из тёмного проёма в открытую дверь аудитории вошла ... Семибратская и, как ни в чём не бывало, начала лекцию!

За все два часа никто не проронил слова: спросить Викторию Андреевну о том, как она, мёртвая, может читать лекции, никто не решился. Наконец прозвенел звонок, студенты на ватных ногах в глухом молчании разошлись. Понятное дело: не каждый день вам читает лекции покойник. Страшно.

Впрочем, на следующий день оказалось, что никакой мистики не было. Умерла тогда Валентина Семибратская, сестра-близнец нашей Виктории Андреевны, профессор соседней кафедры.

Но опыт общения с живым покойником я тогда обрёл.

«Но чем был так взбешен Габрилович, и чем ему не понравился мой некролог?» — размышлял я, подъезжая к конторе. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что я что-то не понял в претензиях Габриловича, но чем ближе я был к конторе, тем быстрее эти мысли улетучивались из головы. Я подумал, что похоронная суета в конторе даст мне возможность написать ещё пару глав романа. А потом… я с сожалением вздохнул. Наверное, мне придётся ехать на кладбище, никуда не денешься. В принципе, я — руководитель небольшого редакционного отдела и буду совершенно незаметен на фоне больших покровителей и родственников Викентия, и потому церемония прощания вполне может обойтись без меня. Скажу я Габриловичу своё последнее «прощай» или нет, что от этого переменится?

17.00

Да, денёк выдался тяжёлый. Мои мечты о двух главах так и остались мечтами. Трифонова от нервов потеряла голос, Фирсов, вернувшись из Нальчика, напился, как свинья, и упорно твердил, что шеф «получил по заслугам», профсоюзный бог Кардаилов слёг с простудой. Всё одно к одному. Вейсман задавал мне идиотские вопросы, пытаясь зачем-то узнать, что делал у меня Габрилович в понедельник. Достал. Я ответил, что он советовался по поездке в Москву и через минуту ушёл.

Надгробную речь от коллег пришлось произносить мне. Пришлось ехать и на кладбище. Я хотел двинуться туда на своей машине, чтобы в нужную минуту слинять, но Трифонова шаталась и едва не падала в обморок, пришлось завести её в автобус и самому сесть рядом.

Добрались мы за полчаса, церемония тоже вышла не затянутой. Прекрасно вела себя вдова. Благородная черная вуаль, ни слезинки, ни воплей, спокойное достоинство. Я зауважал Лидию Габрилович. Потом пришлось подойти ближе. Наступила минута прощания.

Я бросил горсть земли в разверстую пасть могилы, на дне которой чернел лаковый гроб Викентия, и отошёл, давая возможность остальным сделать то же самое, потом миновал длинный ряд холмов недавних захоронений, и хотел выйти на асфальтовую дорожку, где уже толпились люди у автобуса. Но остановился.

Со мной такое бывает, и часто. Я вижу что-то, совершенно не обращая на него внимания, но подсознание ловит увиденное, запоминает, и говорит мне — обернись. Я понял, что снова что-то видел. Но что? Я развернулся и начал разглядывать толпу чиновников и депутатов. Нет. Не то. Взглядом я проследил недавние захоронения. Это? Я медленно прошел мимо свежих могил. Ну да. Вот оно. С фотографии на большом кресте на меня смотрела Ирэн Гайворонская, и надпись под портретом не давала ошибиться в этом. Я молча пялился на траурные надписи на венках.

22.00

Такое со мной было впервые. За все время обратной дороги с кладбища я молча сидел в автобусе и ни о чём не думал. Обычно в моей дурной голове мысли не переводятся. Они, как бы это сказать, «думают сами себя». Приходят, сталкиваются, перетряхиваются, потом выстраиваются в стройные силлогизмы, из которых мне остается только сделать вывод.

Но сейчас голова была абсолютно пуста и порадовала бы только синьора Торричелли.

Возле конторы я вышел из автобуса и, ни с кем не прощаясь, сел в машину и направился домой. В голове по-прежнему не было ни единой внятной мысли. Да и вообще никакой. Ни о чём я не думал и дома, когда кормил Гая Фелициануса и лежал в ванне. Natura abhorret vacuum. Природа не терпит пустоты, свято место пусто не бывает. Nequam vacuum. Пустота бесполезна. Полый шар. Праздные слова. Перелить из пустого в порожнее и уйти с пустыми руками. Подбитый ветром, легковесный, пустотный… Сферический конь в вакууме.