В трубке раздаётся шипение, потом визг, из которого я понимаю, что я просто сволочь и дурак, ничего не понимающий в жизни. Потом слышится новое обвинение, которое заставляет меня высоко поднять брови.

— Ты — просто фарисей! — в трубке раздаются гудки отбоя.

Я искренне удивлён, ибо понятия не имел, что Ирэн знает такие слова.

Часы на стене мерно бьют полночь. Я размышляю над услышанным. Стало быть, если бы я согласился подставиться под дурную авантюру, был бы добрым самаритянином?

Несколько минут пребываю в сонном недоумении. Сложнее всего с истиной в те времена, когда истиной называется всё, что угодно. При этом в голове моей неотчётливо и туманно мелькнула полусонная догадка: не Вейсман ли является этим брокером, но они, кажется, незнакомы, думаю я, точнее, ничего я уже не думаю, а просто, взяв под мышку Гая Фелициануса, иду спать. Утро вечера мудренее.

… Увы, стоило мне лечь, сна как ни бывало. Я сначала впотьмах размышлял, что всё зло в мире – от женщин, думая про надоедливую Риту и утомительную Ирэн, но тут же, вспомнив Вейсмана, понял, что неправ.

Я подтянул к себе ноут, снова забарабанил по клавишам, сочиняя надгробные речи для Ирэн и Маргариты, понимая, что просто изгаляюсь, написанное всё равно никогда не попадёт на полосу.

…Однажды я был приглашён на выставку местного художника. «Как вам этот горец с кувшином?», — спросили меня. «Нестандартно», — осторожно ответил я, пытаясь понять, где горец, а где кувшин. Сам я видел восьмерку из двух амфор и змею, стоявшую на хвосте. Мои некрологи также отражают реальность, как картины этого живописца, но мне нравится их писать.

«Время было совершенно не властно над этой женщиной…», проступили на белой странице черные лаконичные строки. Чудесно сказано. Ёмко и образно. Беда только, что с годами иногда происходит обсценизация эвфемизма, и штамп «я вас услышал» зазвучит как «отвали», а нейтральное «похерить» становится руганью.

Но я отвлёкся. Итак, «время было совершенно не властно над этой женщиной…» Ну да, дурой была, дурой и осталась. Такие никогда не умнеют. Я откинулся в кресле и вздохнул. Маргарита исключительно правдива, жаль только, что глупость не дает ей понять, что важно, что нет: она не отличает мелочей от серьезных проблем, и не умеет выделять ценное из информационного мусора. Писать тоже не умеет. Хочет казаться разносторонней, «особенной», «не такой как все», но одевается, как любимая актриса, и читает книги подруги. Ленива, ординарна и суетна. По её мнению, проблемы в жизни вытекают не из её поступков и мыслей, а просто это «судьба».

И что бы я сказал у её надгробия? Я мысленно напялил алую тогу и лавровый венок.

«Маргарита была талантливым журналистом, автором аналитических статей, проникновенных интервью и злободневных репортажей. Умела находить подход к людям, и коллеги уважали как её опытного мастера слова. Она всегда была готова в любое время выехать на место событий и подготовить к публикации отличный материал, поданный в неповторимом авторском стиле. Была образцом преданности делу, ответственной, неконфликтной, однако, когда было необходимо, проявляла твёрдую принципиальность. Мне будет очень тебя не хватать, Маргарита…»

Недурно. А вот Ирэн… Я снова задумался. Та говорит без нужды, причем только о себе. Жаждет внимания, и даже если разговор идёт о космосе, переведёт его на себя. Бесконечный поток слов так и льется из неё, ставя вас в вынужденное положение слушателя. Не видит, что с ней скучно, что вы опаздываете и смотрите на часы. При этом большая часть сказанного вам точно не нужна, а в некоторых случаях и вовсе не предназначена для ваших ушей. Она вечно ищет себя, но, понятное дело, ничего не находит, и точно прозревает любые причины событий. Сосед купил хорошую машину? Наворовал. Прохожий идёт неуверенной походкой? Наркоман или алкоголик. Продавец не сделал ей скидку в магазине? Жлоб и сквалыга. У девушки новый айфон? Вы уже поняли, как он ей достался?

Я снова забарабанил по клавишам. «Сегодня мы провожаем в последний путь Ирину Гайворонскую. Как сказал поэт, когда человек умирает, изменяются его портреты. В такие минуты всегда заметнее становятся прекрасные качества души ушедшей. Оборачиваясь назад, видны острый интеллект, опыт и настойчивость в достижении целей. Она постоянно росла над собой, и если бы смерть не прервала её духовное развитие… Тут я поставил многоточие. У меня много друзей, но никого не было ближе. Душа кровоточит от безвременной утраты».

1 марта. 9.30

Поднялся в семь утра и, накормив Гая Фелициануса, собрался на работу. Неожиданно от Никольского храма, чьи купола видны из окна, раздался удар колокола. Я растерянно уставился на календарь и понял, что сегодня начало весны и суббота. Зачем я проснулся в такую рань, когда мог бы поспать ещё пару часов? Ну, не идиот ли? Однако сделанной глупости не воротишь, тем более что кровать уже занята: на ней свернулся клубком сытно позавтракавший гусиным паштетом Гай Фелицианус.

Впрочем, я благодушен по натуре, и раздражение быстро проходит: впереди два дня отдыха. Подхожу к книжному шкафу, размышляя, что бы почитать. Количество книг, которые остались на моих полках, невелико и неумолимо сокращается с годами. Оказывается, с течением лет даже лучшие книги блекнут. Это я заметил недавно — раньше блекли только люди.

Когда-то после школы я на год расстался со своим приятелем, уехавшим поступать в Москву. Когда он вернулся, я по случайно оброненной им фразе вдруг понял, что он — дурак. Понимание это было столь отчётливым и обжигающим, что у меня упало сердце. Он остался таким, каким был, значит, я поумнел? Это было первым в моей жизни «горем от ума». Что мне стоило не увидеть его глупости? Что стоило смириться с ней? Но, заметив, что и он тяготится общением, я разорвал эту связь без всякой жалости.

Тогда я был глуп, мне казалось, что это частный случай. Я ещё мечтал о друге, как о возможности быть понятым, но моё смешное стремление зарифмовать хаос души с гармонией звёзд было обречено изначально.

В одиночестве я копался в себе, нашёл там бездны мрака, годами с любопытством вглядывался в них, потом, абсолютно потеряв интерес к себе, да и попросту устав от себя, обрёл Бога. Точнее, Он обрёл меня. В итоге ничтожно малая величина, помноженная на бесконечность, стала бесконечной. Я приобщился к бессмертию, начал мыслить столетиями, пил вечность, как вино. Человека же мне хватало на вечер, я исчерпывал его за считанные часы и с ужасом смотрел на него: «И это всё?»

Вот тогда-то я и стал предпочитать покойников — они были интересней живых. Я с удивлением обнаружил, что Ансельм Кентерберийский и Роджер Бэкон куда умнее моих университетских профессоров, Фома Аквинат ронял мысли, которые были на голову выше всего, что я когда-нибудь слышал, а с Августином Аврелием я был бы не прочь даже выпить на брудершафт. Но я прозевал, точнее, просто не заметил момент, когда духовная отрешённость медленно перетекла в безучастие к происходящему вокруг меня. Оно перестало быть настоящим.

Как-то на кладбище я поймал себя на странном ощущении болезненного любопытства к смерти. Не к суициду, вовсе нет, но к тайне перехода в вечность. Когда я случайно обронил это в компании, на меня посмотрели, как на зачумлённого, и спросили, чего я выпендриваюсь? А между тем это был вовсе не эпатаж. Я просто забылся, вот и сказал, что думал. Мёртвые бы, выслушав, вежливо промолчали. И Гай Фелицианус тоже ничего бы не ответил.

Что же удивляться, что я предпочитаю котов и мертвецов обществу живых?

12.10

Пробило полдень.

«Однако хватит дурью-то маяться», — сказал я себе, и, воспользовавшись тем, что кот сдвинулся на край постели, растянулся рядом и проспал несколько часов, компенсируя недельный недосып. Около четырёх проснулся и горестно оглядел комнату. Я вообще-то не приверженец барства и не могу назвать своего происхождения дальше третьего колена, что в стране со столь непредсказуемой историей, как Россия, в общем-то, совсем неудивительно. Но мне всегда хотелось, чтобы не Гай Фелицианус будил меня по утрам пронзительно-голодным мяуканьем, а старый преданный слуга прерывал бы мой сон проникновенными словами: «Барин, кушать подано-с»…