Однако каким бы дураком я ни был, я умею отличать мечты от яви. Слуга не придёт, готовить ужин мне придётся самому и поскорее, ибо Гай Фелицианус дерзко вострит когти о мой плед и громко мяукает. Он голоден.

17.00

Звонок раздался около четверти пятого. Звонили в дверь. Гость знал, что я дома, ведь окна были освещены, и звонил настойчиво, как кредитор, а между тем я никогда ни у кого не занимаю. Я со вздохом пошёл открывать. И при луне мне нет покоя. О, тишина сомкнутых уст. Молчание неисчерпаемо. Не вспугните птиц полуночных. Не будите спящую собаку. Silentium.

Гай Фелицианус тоже исполнен недоброжелательности к незваному гостю и, выгнув дугой спинку, недовольно шипит. На пороге Фирсов, мой сослуживец. Что могло привести его ко мне в субботний вечер? На его посеревшем лице странное выражение. Я молча жду его первых слов, пребывая в полном недоумении.

— Ты знаешь уже? Я тебе звонил, да телефон отключён... Рита Латынина повесилась. Там милиция. Она заходила к тебе вчера?

Новость доходит до меня медленно, растекаясь по мозгу, как ртуть, но тут же и блокируется.

— Она никогда сюда не заходила, — голос мой глух и враждебен, и я замечаю, что Шурик смотрит на меня с испугом.

— Да я ничего не говорю... знаю. Я не о том... — Фирсов пятится от меня, — просто...

— Что просто? — я смотрю на Фирсова. — Что просто?

Шурик пожимает плечами и торопливо, с застывшим страхом в глазах, ретируется. Я, закрыв дверь, озираю себя в зеркале. Мне понятно, что испугало Фирсова: рожа у меня сложнее, чем я сам, прозрачные сине-зелёные глаза кажутся глазами мертвеца, выбритые до синевы впалые щеки и чёрные волосы усугубляют дурное впечатление. Я похож на манекен.

Смартфон точно оказывается разряженным. Со вздохом ставлю его на зарядку и иду готовить ужин: Гай Фелицианус уже урчит в столовой, забравшись на ящик с кошачьим кормом. Ему наплевать на жизнь и смерть людей.

Я — не кот. Почему же плевать и мне? Я неуязвим для скорбей и недосягаем для волнений, ибо «пережил свои желания». Против шерсти мира пою. Кривизна путей прямо пропорциональна вывихам мысли. Мир — мертвый глаз в черепе чудовища…

Со мной точно что-то не то. Если человека нельзя потрясти, с ним что-то сильно не то...

Впрочем, после ужина я уже не столь категоричен. Живя один, я несколько одичал, и, похоже, перестал различать добро и зло. Господи, прости меня, грешного... Известие о гибели человека, который ходил рядом, путь и по касательной, не должно проходить мимо души. Что могло случиться?

Я вспомнил, что накануне что-то произошло, и Рита спрашивала моё мнение об этом. Но я всё утро работал, в обед выпроводил Вейсмана, после обеда был занят. Я смутно припомнил, что в приёмной шефа во второй половине дня был какой-то шум и крики, но не обратил на это внимание. Крики раздаются там часто, причиной может быть как отсутствие скрепок или поломка принтера, так и известие, что сотрудник конторы набрался в дым и не вышел на работу.

Но как происшествие — что бы там ни случилось — может быть связано с Латыниной? Оно и было причиной самоубийства? Я так мало знал Риту, что ни о чём не могу судить.

Тут я понял, что меня раздражило при известии Фирсова. Он полагал, что причиной могли быть мои отношения с ней, и взбесило меня не то, что он предполагал то, чего не было, а то, что он мог ненароком и угадать. Отсутствие у тебя интереса к кому-либо не исключает его интереса к тебе.

Вообще, наличие дурных несовпадений в моей жизни встречалось неоднократно. Я даже откровенно удивлялся людям, влюблённым взаимно, ибо сам же никогда не любил тех, кто пленялся мною, и в тот единственный раз, когда полюбил сам, не встретил взаимности. Тогда это огорчило меня, но сегодня я благодарю Бога за все и не склонен искать пустых связей. Да и любых других тоже.

Была ли Рита влюблена в меня? Мне хочется ответить: «нет», но любовь — абсурдистская пьеса, сенсибельная интеллигибельность, гибельная метафизика диалектики, бесконечность тавтологии, и ждать можно всего, чего угодно. Мне просто хочется, чтобы все это не имело ко мне никакого отношения — по нереальности чужих утопий и отсутствию моих желаний. Эмпирическая невозможность тут стоит терминологической.

Но все может быть.

…Только тут я вспомнил, чем занимался этой ночью. Готовил надгробную речь покойнице, понятия не имея о её смерти. Нелепость.

3 марта. 10.00

В понедельник выяснилось, что Рита оставила записку. Когда мне пересказали её текст, пол медленно поплыл у меня под ногами. Тот шум в минувшую пятницу, был, оказывается, следствием скандала после выдвижения моих коллег на почётное звание «заслужура», сиречь, заслуженных журналистов. А вот в филармонии по соседству с нами дерутся за звание «засракуля» - заслуженного работника культуры.

Наша фирма занимается брокерской деятельностью, недвижимостью и имеет свою газету, в которой дает свои материалы, оплаченные местным парламентом. И в нашем захолустье заслуженных — как собак нерезаных, так же как кандидатов и докторов всяких несусветных какопрагмософских наук. На «заслужура» выдвинули молодую девицу, как сплетничали коллеги, любовницу нашего шефа, между тем, на звание претендовала Рита, добросовестно отработавшая в конторе необходимые для звания пятнадцать лет.

Вот что показалось ей несправедливым, запоздало понял я. На меня навалилась странное оцепенение. Я пытался объяснить нелепый поступок коллеги женской истеричностью, предположил, что этот случай мог просто наслоиться на ряд мелких нервирующих событий, оказаться «последней каплей», и возможно, моё безразличие к тому, что она считала столь важным, тоже обидело ее.

Но все эти гипотезы меркли перед странным омерзением: как мог человек счесть значимыми столь пустые побрякушки? Тщеславие? Обида? Гордость? Зачем ей это дурацкое звание? Трагичность необратимого поступка слишком контрастировала с ничтожеством причины.

Я поймал себя на этой жестокой мысли и покачал головой.

Шеф, узнав обо всем только утром, исчез с работы, Фирсов, дыша перегаром, собирался в командировку на форум журналистов, а в бухгалтерии стоял ровный зуммер: две девицы с заплаканными глазами тихо обсуждали произошедшее, ещё две — откровенно злорадствовали и поносили шефа. Похороны были назначены на одиннадцать и я, воспользовавшись всеобщим замешательством, сдал деньги на венок и незаметно ускользнул.

Оглашать вслух свою загодя написанную похоронную речь, я, понятное дело, не собирался, однако в конце дня сдал текст некролога в редакторскую.

18.00

Почему, когда раздаётся стук в дверь, мой кот всегда уверен, что это к нему? Викентий Габрилович, мой шеф, неожиданно нанёс мне визит около пяти вечера в понедельник. Мы не друзья, но в известной мере ценим друг друга: он позволяет мне свободный график работы, а я пишу за него отчёты в парламент и курирующее нас министерство. Ссор между нами никогда не было, и даже если я получал порой меньше, чем рассчитывал, мне никогда не приходило в голову упрекать за это Викентия: у него больной ребёнок-инвалид и, судя по сплетням, молодая подружка в конторе. Деньги ему нужнее, чем мне.

Злые языки утверждали, что именно из-за постоянного воровства шефа ребёнок и слег с онкологией, но я понимаю божественную справедливость немного иначе и никогда не комментировал подобные разговоры.

Шеф, едва я открыл дверь, протащился из прихожей в зал почти на автопилоте. Он сбросил на диван куртку и вытер потное лицо платком. От него разило мятно-хмелевым запахом валокордина, вокруг глаз темнели серо-зелёные круги. Вообще же Викентий очень красив, и считается в городе самым завидным любовником.

Я понял, что привело его ко мне, молча сел в кресло и подманил к себе кота.

— Ты тоже считаешь, что это все из-за меня? — Тон Викентия был почти так же надрывен и истеричен, как в прошлую пятницу — голос Латыниной.