— Он — обыкновенное ничтожество, а одиночество — вовсе не диагноз, а образ жизни, вполне удобный для эгоистов, — отрезает бухгалтер Татьяна Павловна.

Ей не возражают.

Но это женщины. Мужчины же в конторе считают меня глупцом, ибо, по их мнению, ни один умный человек, имея два университетских образования, не стал бы гнить в таком захолустье, как наше. Правда, мне этого никто в глаза не говорит: я не из тех, кого можно фамильярно похлопать по плечу, зато я легко могу изобразить в разговоре с собеседником горестную гримасу аристократа, внезапно понявшего, что судьба столкнула его с идиотом, но он слишком хорошо воспитан, чтобы выказать это понимание публично.

Сам-то я полагал, что привыкнуть к одиночеству, не ждать ничего от других и в проступившем равнодушии к чужим мнениям обрести истинную мудрость, — вполне достижимо. Мне всегда нравилось погружение в полуночные мнимости тихого уединения и упоение льдом аскетизма. Если ты одинок, то полностью принадлежишь себе. Никого нет дома. Частная собственность. Входа нет. Просьба не беспокоить. Не входить, убьёт. Осторожно, злая собака.

Я всегда стремился оградить себя от людей, избегая создаваемой глупцами суеты. В итоге сегодня со мной рядом нет тех, кто нужен мне, если предположить, что мне кто-то нужен. Нет и тех, кому нужен я. Рядом никого нет. Но я всегда понимал, что от меня веет холодом и не хотел притворяться пламенем.

И тут пришла пора для третьего откровения. Я не просто дурак и ничтожество. Я ещё и очень честен. Притворство мне органически чуждо, необходимость лгать, даже из жалости, утомляет. Не здесь ли тайная причина склонности к уединению? Общество требует лжи.

Таким образом, я честен от надменности, глуп от излишнего понимания вещей и ничтожен от одиночества. Картинка не в фокусе, но не спорить же с бухгалтершей?

17.30.

Говорят, каждого мужчину где-то ждёт женщина. Просто не все знают, где именно, и потому не всем удаётся избежать этой встречи. Я знал, где именно меня ждут, но черта лысого мне это помогало. Рита стояла на пороге конторы, а так как чёрного хода в офисе нет, а пожарный закрыт — мы неминуемо встретились. Худший из вариантов: девица, не дающая проходу холостяку, нисколько не интересуясь ничем остальным. Это можно понять и оправдать законом жизни, правда, только если жертвой матримониальных планов выбрали не вас.

Как-то ей удалось добиться, чтобы я подвёз её, и с того дня она постоянно стала ждать меня у входа. Нет ничего более раздражающего, чем настойчивость не нравящейся женщины, но я всегда немного гордился стоицизмом своей натуры.

В машине Рита никогда не пытается строить мне глазки, ибо я не отрываю глаз от трассы, но постоянно намекает, что мужчина без жены — человек пропащий, спрашивает, кто мне стирает и гладит, интересуется, есть ли у меня подружка? Я мычу что-то неразборчивое.

Но сегодня Рита почему-то молчит, и я стараюсь не перебивать ее. Женское молчание — хрупко, как хрусталь, лучше не кантовать.

Подъехав к её дому, неожиданно слышу:

— Слушай, а ты тоже считаешь, что это по справедливости? — голос девицы странно хрипл, почти истеричен.

Изумлённо поднимаю глаза. Рита насуплена, раздражена и взвинчена, она уставилась на меня исподлобья и явно ждёт ответа.

— Что именно? — недоуменно вопрошаю я, поняв, что в конторе опять произошло что-то такое, что, как обычно, оказалось мной незамеченным. Я полдня работал над материалом, потом сочинял некролог боссу, с которым погрызся утром и Вейсману, который надоел мне перед обедом, и, наверное, пропустил очередной скандал или склоку сотрудников.

Губы Риты превращаются в тонкую полоску, глаза сужаются. Она некрасива, но не пугающе, однако с подобным выражением на лице уподобляется мегере. Девица стремительно выскакивает из машины и нарочито громко хлопает дверью.

Я не люблю и боюсь женских истерик и торопливо уезжаю.

19.20.

У меня есть три счастья: дом в пригороде, доставшийся от тётки, камин, сделанный в нём по моему заказу, и — мой обожаемый чёрный кот Гай Фелицианус. Я мог бы дать ему другое, не столь претенциозное имя, тем более что найден он был котёнком возле помойки, но так как кроме меня к коту всё равно никто не обращается, затрудняю я только себя.

Впрочем, какие затруднения? Кот, соскучившийся по хозяину за долгий зимний день, не отходит от меня ни на шаг и готов откликнуться на любое имя. Меня пленяет его кошачья грация, мягкость чёрных лапок и трепет чутких ушей.

В жёлто-зелёных глазах Гая Фелициануса — бездна ускользающих смыслов, почти неощутимых, как тающий сон при пробуждении, самум пустынь с душным жаром огненного солнца, стекающего расплавленным янтарём в бокал коньяка, мерность часового механизма, затягивающего меня в свои незримые шестерёнки, томительные страхи внутренней порочности и остроумный дух отрицания. В них также мелькают навязчивые фантазии преждевременного опыта и чудовищное упоение гордыней, вожделение, измены, злопыхательства, хандра, гримасы и неврозы, путаные цепочки рассуждений затравленного абсурдом здравомыслия, мрак, жуть, разнузданные страсти, томительные часы молчаливого равнодушия, чудища и призраки, растлевающие душу силлогизмы, непристойности и отчаянные угрызения совести...

Кошачья жизнь, надо полагать, весьма интересна. Не то, что моя.

23.40

Звонок зазвенел за полчаса до полуночи, когда я, погасив свет и отодвинув портьеру, смотрел с Гаем Фелицианусом на полную луну. Луна — божество ночи, думать иначе — ересь. Звонить же в такое время — явное пренебрежение этикетом. В моем списке абонентов — не более двадцати имён. На дисплее был только номер, однако я знал, кто звонит. К телефону тянулся медленно, надеясь, что Ирэн даст отбой, при этом прекрасно понимал, что зря надеюсь.

— Ты не спишь? — раздаётся в трубке грудной голос.

Дурацкий вопрос вполне заслуживает дурацкого ответа.

— Сплю, — я бестрепетно умолкаю, правда, не сумев сдержать тяжёлого вздоха.

Звонок Ирэн в моём понимании — дурной тон. Она принадлежит той жизни, когда у меня ещё были какие-то связи в этом мире. Сегодня мне за подобные отношения, пусть и разорванные, стыдно. Ирэн же завела дурную привычку считать меня «бывшим другом» и часто звонить, обременяя рассказами о своей жизни.

— Ну, полно тебе, — осаждает меня она, — нам нужно серьёзно поговорить.

Я не очень-то уверен в возможности серьёзного разговора с Ирэн, но, как истинный философ, покоряюсь неизбежному, вяло наблюдая, как Гай Фелицианус у меня на коленях лениво пытается почесать задней лапкой за ухом, а луна за окном погружается в паутину ветвей старого вяза. Веки мои слипаются.

— Что ты молчишь? — в голосе Ирэн проступает раздражение, которое тут же погасает. Она вспоминает, с кем говорит. — Ты слушаешь? Мне нужна твоя помощь.

Луна тем временем выбирается из путаных изгибов ветхих ветвей, изъязвлённых, словно проказой, вязкой жёлтой плесенью и уплывает в туман пролеска, в причудливое марево серо-бело-свинцовых облаков. Гай Фелицианус не спит, но следит за ней жёлто-зелёными глазами.

— У меня сейчас документы в ОВИРе, — легко, слишком легко щебечет в трубке Ирэн, — а тут такая возможность…

Из дальнейшего щебетания выясняется, что есть возможность покупки однокомнатной квартиры, один приятель, кредитный брокер, пообещал помочь.

Стало быть, новый любовник, делаю вывод я.

—Он справку о доходах, говорит, сделает, просто у меня сейчас паспорт в ОВИРе…

Следовательно, ей нужен мой паспорт, понимаю я и резко перебиваю:

— У него есть договор на посредническую деятельность? Офис? Сайт? — лениво спрашиваю я, абсолютно уверенный, что Ирэн этим даже не поинтересовалась, — твой дружок — жулик. За подделку справки о доходах причитается уголовная ответственность, и доказать потом, что ты не имеешь отношения к фиктивным документам, будет очень сложно, — я сказал вполне достаточно, чтобы заставить Ирэн понять, что на меня рассчитывать глупо, но для вящей уверенности веско добавляю, — это жульничество, девочка…