Я открываю чистый лист на мониторе. Наконец-то. Как я обожаю его, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение полёта и силы... Die selige Sehensucht, святое вдохновение! Я снова обуян Божественным Духом, его дыхание струится через меня и одухотворяет! Гай Фелицианус смотрит на меня загадочными золотисто-зелёными глазами и умиротворённо мурлычет, помахивая в разные стороны кончиком чёрного хвоста.

Я не пишу о современности. Моё время кажется мне серым потопом пошлости, поглотившим изысканность. Это время одинаковых стандартных одежд, одинаковых стандартных желаний и одинаковых стандартных людей. Даже грехи странно стандартизировались. Где чудаки, склонные к изучению необычных наук, где ценители старины, изощрённые циники и адепты черных искусств? А ведь как хочется великолепных цитат, восковых свечей в тяжёлых бронзовых шандалах, филигранных стихов с оттенком эпикурейства, изысканных украшений из чёрного турмалина на тонких женских запястьях, страстного культа красоты или хотя бы презрения к предрассудкам и ненасытности в наслаждениях...

А что вместо них? Дурацкие гешефты Вейсманов, пустые сплетни и нелепые трагедии из-за пустых званий? Прочь отсюда! И я ухожу в Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, в Париж — с его смешением суеты и вечности, в чопорную викторианскую Англию с крепкими сигарами и неразбавленным виски, с её пуритански-целомудренными вырезами на платьях дам и тайными блудными пороками... Там, в моей иллюзии, проступит моя жажда изысканности и красоты, вечности и её сакрального смысла...

…Пальцы торопливо бегают по клавиатуре, опережая порой помыслы, творя причудливые миры. Я ещё не знаю, что выйдет в итоге, но процесс творения сам по себе сладостен. Мне забавно наблюдать, как мои мысли меняют обличье, как искажаются мои суждения в чужих устах, как сползает маска героя с моего наглого, высокомерного лица…

Я всегда пишу с улыбкой.

23.50.

… Звонок взорвал тишину. Будь все проклято. Я не взял телефон даже после трех звонков и тут ощутил, насколько затекли ноги. Скоро полночь. В отличие от других, не умею работать ночью. Остановимся до завтра.

14 марта. 01.10

… Видит Бог, я редко раздражаюсь, но всему есть передел. Звонить в час ночи?! Я уже сплю, на моей согнутой руке мирно покоится Гай Фелицианус. Рука затекла, но я не хотел тревожить ночной покой кота. Однако кто-то бессовестно потревожил мой. Я с трудом поднял голову, разомкнул глаза и увидел, что оставил телефон на тумбочке. Экран вспыхивал, и ночную тишину разрывала кельтская мелодия.

Я поставил её на телефон сам, она обычно мне нравилась. Но не в час ночи. Ирэн совершенно обнаглела. Надо отправить её в игнор, озлобленно подумал я. Вот проснусь утром и сразу отправлю! На этой мстительной мысли телефон умолк.

Я снова откинулся на подушку, но Гай Фелицианус уже проснулся, соскочил с постели и исчез в темноте коридора. Я никогда не ищу чёрного кота в потёмках: Конфуций давно объяснил мне, что занятие это глупое и убыточное. Сам придёт. Я прикрыл глаза и вытянулся, надеясь уснуть. Телефон зазвонил снова. Я вздрогнул. Мелодия была маршем наполеоновских времен. Так я пометил звонки с работы. Но Ирэн с работы звонить не могла. Выходит, кто-то ищет меня по всем моим номерам? Я понял, что сон испорчен безнадежно, поднялся и взял умолкнувший уже телефон.

Мне звонила Лидия Трифонова. Я оторопел. Трифоновой, заму Габриловича, за пятьдесят, она давно миновала возраст, когда мужчине будет приятен её ночной звонок. И самое главное, она, будучи неглупой, сама прекрасно это понимала. Значит… Я тут же перезвонил.

— Лидия Михайловна?

— Ох, Марк, хоть вы откликнулись. Простите, что разбудила. Понимаете, мне только что сообщили, Викентий Романович … Он умер. Я так растеряна, но сказали, что некролог… срочно нужно в типографию…

Мне не потребовалось и секунды, чтобы осмыслить ситуацию. Печальная история. Смерть моего шефа была мне совсем не на руку. Габрилович, безусловно, был сукиным сыном, но я давно к нему притерпелся. Теперь исполнять обязанности будет Трифонова, потом пришлют нового мажора, сынка министра или ещё кого-нибудь. Конец, блин, спокойной жизни и моим литературным экзерсисам. Лучшим исходом будет, если утвердят Трифонову, но надежды на это немного.

— Как же это… — расстроено произнёс я и ведь абсолютно искренне.

— Нужен некролог, Марк, срочно в номер. Я уже звонила в типографию, они сказали, примут, если передадим не позже шести утра. Снимут информацию о СВО и поставят. Вы успеете к шести утра?

Я шмыгнул носом. Форточку не закрыл, вот чуть и просквозило. Трифоновой же показалось, что я чуть ли не рыдаю.

— Я тоже просто убита, Марк… — в её голосе были слёзы.

— Да, ужасно это, — хриплым голосом ответил я, и тут же поспешил уверить её, что непременно успею. Сяду писать прямо сейчас, и как только закончу, сразу пришлю ей некролог на мыло, она должна согласовать его и отправить в типографию.

Она поблагодарила, и разговор завершился. Я же плюхнулся на кровать и задумался.

Я солгал. Точнее, я не сказал Трифоновой, что мог бы прислать ей некролог шефа через пять минут: он, давно готовый и дважды вычитанный, лежал на флэшке, которую я всегда ношу с собой, как брелок на ключах. Увы, передать его так быстро было невозможно: ведь неизбежно возник бы вопрос, почему он был готов заранее?

А, в самом деле, почему? Я написал его в день прихода Вейсмана. Разгавкался с шефом, сел и написал. Странно. Тетрадь смерти какая-то.

Однако ночь в любом случае была испорчена. Если я сейчас лягу — просплю до утра. Если сяду писать роман — завтра весь день буду сонный, как осенняя муха. Мне нужно выждать часок, потом послать текст Трифоновой. Значит, без кофе не обойтись.

01. 30

Мой ночной визит на кухню был с восторгом воспринят Гаем Фелицианусом. Кот твердо убежден, что я захожу туда исключительно для того, чтобы открыть ему баночку с паштетом. Чтобы не разочаровывать котофея, я открыл паштет, устроив ему ночную трапезу.

Сам начал варить кофе, и неожиданно вспомнил, как один наш влиятельный чиновник, рангом пониже губернатора, отправился в командировку. Точнее, сказал так жене, а сам укатил с девицей на юга. Однако адюльтера не случилось. Имело место ДТП с летальным исходом. А так как регион маленький, все всё про всех знают, и перед местными СМИ встала нешуточная проблема некролога. Что писать? Трагически сгорел на боевом посту?.. Местные не поймут. Скажут, прелюбодея настигла кара, а вы его героем выставляете? Писать как есть? Нарушители седьмой заповеди поплатились?.. Начальство не поймёт. Спросит, как вы смеете бросать камни в огород безвременно погибшего талантливого человека?

Я тогда превзошел себя. «Милосердие и скорбь, писал я, позволяют взглянуть на человека как на сложную непостоянную величину, увидеть противоречивость любого характера, понять смысл заповеди «Не судите...» и настойчивые рекомендации философов не осуждать человека за отдельные поступки...»

Сварив кофе, я поплелся с ним в кабинет к компьютеру. Открыл некролог Габриловича, перечитал и задумался. Добродетель, как известно, представляет собой золотую середину между крайностями: мужество — это середина между безрассудной отвагой и трусостью, благоразумие — середина между распущенностью и холодностью. Щедрость — середина между мотовством и скупостью, а величавость — между спесью и приниженностью.

Габрилович ни в чём этой середины не знал, однако хрен с ним: его уже всё равно не исправишь.

Я сказал о Викентии много доброго, но вот беда: не сказал ни слова правды. Впрочем, нет. В абзаце: «Как депутат, Викентий Романович снискал высокий авторитет жителей региона и коллег за ответственное отношение к делу, принципиальность, последовательность в решении ключевых вопросов социально-экономического и культурного развития региона. А за вклад в развитие парламентаризма он был награжден Почетной Грамотой Государственной Думы ФС РФ». Последняя фраза соответствовала действительности.