– Ясно. Ляля, а вы не можете предположить, какая кошка между ними пробежала? Что послужило причиной их размолвки?

– Понятия не имею. Муж знал, как я отношусь к Риневичу, поэтому никогда мне о нем не рассказывал. Даже имя его в разговорах старался не упоминать.

– Звучит таинственно, – заметил Турецкий. – Как в готическом романе. Там тоже жильцы старинного замка стараются не упоминать имя злого духа, заточенного в стенах.

Ляля отпила джина и подняла брови:

– Почему?

– Опасаются, что, услышав свое имя, он проснется и выйдет наружу. И тогда сбудется старинное проклятие и всех обитателей замка настигнет страшная гибель.

Ляля слегка поежилась.

– Какие ужасы вы рассказываете. Не думаю, чтобы здесь было то же самое. Да и на злого духа Риневич не похож.

– А как насчет старинного проклятия? – пошутил Александр Борисович.

Ляля отпила из стакана, затем пристально посмотрела на Турецкого и неожиданно холодно произнесла:

– Об этом я ничего не знаю.

Турецкого неприятно поразила перемена ее тона. Да и в глазах Ляли в тот момент, когда она произносила эти слова, промелькнуло что-то жесткое, холодное и острое, как осколок льда.

«Похоже, здесь и впрямь кроется какая-то тайна», – пришло на ум Александру Борисовичу. Но мгновение спустя глаза Ляли вновь залучились теплым, золотистым светом, и появившиеся было подозрения Турецкого развеялись, как холодный туман под лучами горячего солнца.

Немного помедлив, Турецкий спросил:

– Генрих Игоревич и про слияние нефтяных компаний вам ничего не говорил?

Ляля нахмурилась:

– Ну почему же… Геня не мог об этом не говорить, ведь это была самая крупная его сделка. Это вообще была самая крупная сделка в нашей стране. Но вы знаете, Александр Борисович, я никогда особо не вникала в дела Гени. Даже об этой сделке я больше слышала по телевизору, чем от него самого.

– Он был рад?

– Чему? Сделке?

– Угу.

Ляля кивнула:

– По-моему, да. Это вроде бы было выгодно. И выгодно не только для Генриха, но и для Риневича. Генрих как-то сказал, что это будет самый грандиозный проект с тех пор, как в России открыли первое месторождение нефти. А мой муж никогда не бросает слова на ветер и никогда ничего не говорит ради красного словца. – Ляля чуть наклонилась вперед и спросила хриплым голосом: – Александр Борисович, вы скоро увидитесь с Генрихом?

– Может быть.

Ляля грустно улыбнулась:

– Он не хочет со мной встречаться. Думает, я сильно расстроюсь, когда увижу его в этой… клетке. Передайте ему, пожалуйста, что я его люблю и жду.

– Обязательно передам, – пообещал Турецкий.

Он встал с кресла. Ляля залпом допила джин и поднялась вслед за ним. Прощаясь, Турецкий всучил Боровской свою визитку и сказал:

– Если Генрих Игоревич все-таки захочет с вами встретиться, убедите его, что лучшее в его положении – рассказать всю правду. Другого выхода нет. Кстати, номер вашего домашнего телефона я знаю. А номер своего мобильника вы мне не сообщите? На всякий случай.

– Пожалуйста, – пожала плечами Ляля. – Запоминайте, он легкий. Оператор у меня тот же, что и у вас. И сам номер легко запомнить. Первые три цифры – год рождения Генриха. Четыре другие – дата начала Второй мировой войны.

Ляля продиктовала номер – он и впрямь оказался несложным.

Покидая квартиру, Турецкий сказал:

– Если что – звоните.

Ляля молча кивнула. На том они и распрощались.

Пообедать Александр Борисович решил в армянском кафе. Здесь подавали удивительно вкусный шашлык и не заставляли клиентов ждать дольше положенного.

Турецкий уже вонзил зубы в мягкий, сочный кусок мяса, когда за его столик подсел невысокий чернявый мужчина с желтым, вытянутым к середине лицом, придающим ему сходство с грызуном. Это был следователь Генпрокуратуры Эдуард Гафуров.

– Александр Борисович, наше вам с кисточкой! – поприветствовал Гафуров Турецкого, улыбаясь ему во все тридцать два зуба, один из которых был золотым.

– А, привет, – ответил Турецкий, без особого, впрочем, энтузиазма. – Наконец-то ты объявился. Два дня тебя ищу.

Гафуров, продолжая ухмыляться, кивнул:

– Сам ведь знаешь – срочное дело в Питере. Как шашлычок? Не пережарен?

– В самый раз, – ответил Турецкий.

Гафуров повернулся, облокотившись локтем на спинку стула, поискал глазами официанта и, заметив, подал ему знак рукой. Затем снова повернулся к Турецкому:

– Слышал, ты занимаешься Боровским. Как он, не бузит?

– В каком смысле? – сухо спросил Турецкий.

Гафуров пожал плечами:

– Ну знаешь ведь этих олигархов. Чуть что – сразу вопят: «Помогите, обижают, свободу душат!»

– Нет, Боровский не вопит.

К столику подошел официант, принял заказ и удалился. Гафуров положил руки на стол, сложил их замочком и с улыбкой (которую, должно быть, сам он считал обаятельной) спросил:

– Ну так о чем ты хотел меня расспросить?

– Ты уже месяц ведешь дело Боровского, – сказал Александр Борисович, отодвигая блюдо с недоеденным шашлыком (аппетит при виде желтой физиономии Гафурова у него пропал напрочь). – Я ознакомился с материалами, но мне хотелось бы узнать твое личное впечатление. Ну и мнение, конечно.

Гафуров деловито кивнул, затем сделал задумчивое лицо и заговорил таким голосом, каким обычно говорят следователи в телесериалах:

– Ну что я могу тебе сказать, Александр Борисович… Прохвост он, конечно, порядочный. Так сказать, вор в глобальном, вселенском, масштабе. Обворовал в свое время нашу страну на миллиарды долларов да еще имел наглость не платить по счетам. Да он на одних неуплаченных налогах имеет в год столько, сколько какое-нибудь Малибу на всем своем гребаном туризме. Представляешь, о каких суммах идет речь!

Глядя на темные, выпученные, как у рыбы, глаза Гафурова, на его шевелящийся, сухой, вытянутый вперед рот, Турецкий начал злиться.

– Эдуард Маратович, – нетерпеливо перебил он, – ты меня прости, но это все дежурные фразы. Прибереги их для журналистов. Я хочу знать одно: ты лично уверен, что Боровский вор? Или у тебя есть какие-то догадки насчет того, что его дело могло быть… – тут Александр Борисович поморщился, словно у него внезапно заболел зуб, – …черт, как бы это помягче сказать…

– Скажи как есть, – с улыбкой посоветовал Гафуров.

– Сфабриковано, – закончил фразу Турецкий.

Лицо Гафурова исказилось: глаза вылезли из орбит еще на пару миллиметров, сухой рот раскрылся. Он покачал головой и сказал:

– Ну ты даешь, Турецкий. Откуда у тебя такие мысли? Нет, это-то я как раз понимаю. Ты слишком веришь нашей прессе и всяким там нечистым на руку политикам. Но почему ты решил, что…

Подошедший к столику официант поставил перед Гафуровым блюдо с шашлыком и бокал красного сухого вина. Спросил, не надо ли еще чего, получил отрицательный ответ и удалился. Все это время Турецкий сидел молча, сверля глазами желтое лицо Гафурова.

Едва официант ушел, как Гафуров с волчьей жадностью набросился на свой шашлык. Горячий жир полился по его подбородку.

– Обожаю шашлык… – проговорил Гафуров с набитым ртом. – Наверно, это у меня в крови… Ведь мои предки были пастухами… Они, наверно, кроме жареного мяса вообще ничего не…

Но Турецкий не дал ему договорить.

– Эдуард Маратович, я задал вопрос, – сухо напомнил он жующему Гафурову.

Тот кивнул, отложил шашлык, вытер рот салфеткой и вновь воззрился на Александра Борисовича своими выпученными глазами-бусинами.

– Я помню про твой вопрос. Но мне показалось, что я уже на него ответил. Или нет?

– Нет, – покачал головой Турецкий. – Ты меня совсем не слушаешь. Я ведь сказал, что знаком с материалами дела. Мне показалось, что дело это не имеет под собой твердых оснований. Я не говорю, что это так и есть. Но… – Александр Борисович сбился, не находя подходящего слова. Разговор с Гафуровым давался ему нелегко. Он вообще чувствовал себя в присутствии этого желтолицего человека неуютно. И не только сейчас. – Понимаешь, Эдуард Маратович, – вновь заговорил Турецкий, – тема слишком щепетильная. Боровский публично застрелил Риневича, причина нам неизвестна. Но мы знаем, что оба – и жертва, и убийца – были связаны общим бизнесом…