— Тучи собираются, — заметил Кастельротто товарищу, указывая глазами на государя. — Охота не удалась ему сегодня.

— Нет, что ж охота! — отозвался Ровелло. — Он, бедняга, не может успокоиться с самого того дня, когда к нему королева приезжала.

Граф Кастельротто недавно прибыл к сицилийскому двору и не вошел еще в курс политических обстоятельств. Он спросил:

— Она ему опять сделала сцену? Из ревности?

— Охота ей ревновать, — пожимая плечами, отвечал маркиз.

— Вы полагаете, она не ревнует его к этой... знаете?..

— И не думает. Да, кроме того, она сама себя вознаграждает и с процентами.

— И теперь еще? С кем это?

— Покуда так... только смутные слухи. Поговаривают, что за последние дни около Кастельветрано появился какой-то красивый молодой человек. Кажется, один из известнейших калабрийских атаманов. Кто-то даже видел, как он ночью пробрался на виллу к королеве.

— По-моему, в этом нет ничего особенного. Одним больше, одним меньше, не все ли равно. А она такая красавица, просто непостижимо. На последнем балу, в день святой Розалии, ее зрелая красота — по летам, конечно, зрелая — просто затмевала молодых прелестниц.

— Ну, и знаменитый атаман, о котором вы говорите, тоже, вероятно, красавец. Понятно, что она предпочитает его нашим тощим, золотушным щеголям.

— Да не в этом суть. Толкуют о каком-то заговоре против лорда Бентинка, о том, что в Сицилии высаживаются отряды калабрийцев. Уверяют, все налажено этим демоном в юбке.

— Гм-м... Все равно, без его согласия, — возразил Ровелло, слегка кивнув в сторону короля, — она ничего не сделает.

Король теперь уселся и читал газету.

— Пожалуй! Но надо иметь в виду, что она приезжала к королю несколько дней тому назад почти украдкой, уехала внезапно, и с тех пор он стал не в меру озабочен. Я упоминаю об этом в наших общих интересах. Бентинк сумел удалить почти всех остальных придворных. Если мы остались при дворе, то единственно по его милости. Если заговор удастся, то ведь и нам несдобровать.

— Милый мой граф, поверьте, что никакая мелочь не ускользает от зоркости Бентинка. Он все предусматривает. Покуда я могу сообщить вам по секрету, что дня через три-четыре в Палермо высадится около пяти тысяч английских солдат. И эти свежие силы, совместно с теми, которые уже здесь находятся, легко парализуют замыслы интриганки.

— Словом, по-вашему, мы можем быть спокойны.

— Спокойны и архиспокойны.

— Конечно, я вовсе не дорожу нынешней моей должностью; от нее немногим поживишься. Тем не менее эта проклятая революция и война так ощипали меня, что приходится даже оскорбления безропотно переносить: король едва обращает на меня внимание.

— Ну, и пусть себе. Что за беда! Сознайтесь, граф, что вы нынче состоите при дворе не ради короля, а ради самого себя...

— И-и... Вы хотите сказать — ради Бентинка?

— А хоть бы и так. Никто из нашего общества, кроме разве некоторых либеральных головорезов из дворян, не может на него пожаловаться. Он умеет быть благодарным. Либералишки кричат: «Народ страждет, народ подавлен, народ обманут!» Ведь всегда так было, и не англичане тому виною. Видно, уж Господь так мир сотворил.

Маркиз согласился и действительно успокоился.

Фердинанд IV тем временем продолжал сидеть в глубокой задумчивости над газетой, которую не читал. Венец самодержца всегда тяготил его; он всегда охотно подчинялся влиянию тех, кто хотел умалять его личные заботы. В 1799 году за эту беспечность он поплатился было престолом. Однако скоро возвратил его себе, благодаря энергии Каролины и других лиц, заинтересованных в сохранении старых монархических традиций. В 1806 году, когда уже приближались старость и слабость, он, казалось, безвозвратно утратил Неаполитанское царство и готов бы был с этим примириться, как с политическим фактом, если бы его не заточили в Сицилию и не лишили спортсменских радостей в богатых дичью и рыбой окрестностях Неаполя. Так или иначе, он, во всяком случае, старался примириться со своим положением и довольствоваться виллой, парками и лесами Фиккуццы. Но жена...

Зачем эта беспокойная женщина втягивает его в тревожные предприятия? Зачем она заставила его подписать этот проклятый лживо-либеральный манифест и норовит, вопреки английскому влиянию, заставить его опять управлять государством. Бог знает, какие неприятности могут за этим последовать! Конечно, свободнее было бы дышать, если бы можно было устранить англичан. Только тогда, пожалуй, попадешь из огня да в полымя... Он боялся этой женщины, уверенный, что она на все способна. Ведь говорят же, что она из личных видов покушалась отравить наследника престола, своего родного сына, который нынче, по доверенности отца, управляет государством в качестве генерал-викария. Сам Фердинанд считал такое покушение более чем возможным, хотя показывал вид, что не верит молве.

А этот манифест! Что она с ним сделает? Чем он грозит в будущем? Вечно висящий над головой Дамоклов меч. И при этой мысли король переходил от жалоб на англичан к соблазнительным упованиям: о, если бы эти англичане избавили его от этой опасной до ужаса жены... Конечно, он бы и сам мог найти средства освободиться от нее. Но он не решался, боялся... Да кто ее не боится?

Покуда Фердинанд все это раздумывал, с противоположной стороны парка, примыкавшей к большой дороге, послышался звук приближавшегося экипажа и треск кучерского бича.

— Герцогиня! — воскликнул он, почувствовав значительное облегчение, — хоть не в одиночку буду скучать!

Он быстро пошел по направлению к вилле, приказав Двум своим дежурным придворным следовать за ним.

Карета герцогини Флоридии остановилась на значительном расстоянии от главного подъезда, у аллеи, которой не было видно из комнат короля. Высокий, мускулистый, элегантный господин, очевидно, англичанин, с рыжими баками, вышел первым из кареты, открыв дверцу. Герцогиня, едва коснувшись его руки, проворно соскочила наземь.

Она была блистательно красива. Тип сицилийки, обжигающей страстностью не только сердце, но весь организм человека. Огромные, выразительные черные глаза, рассыпающиеся по плечам и спине густые, вьющиеся волосы цвета воронова крыла, крошечный ротик с розоватыми пухленькими губами.

— Король, кажется, заметил меня издали, — обратилась она к своему спутнику, предложившему ей свою руку. — Я не хочу заставлять его дожидаться меня.

— Кто заставляет себя ожидать, никогда не проигрывает, — отозвался англичанин.

— Даже если ожидающий — король? — засмеялась она.

— Относительно женской красоты в этом отношении нет королей. Все мы ее подданные.

— Так что и вы, милорд, относительно меня?

— Ваш покорнейший слуга и друг, жаждущий быть вам полезным.

Шли медленно по длинной аллее, густо отеняемой платанами.

— Я должна буду сказать ему, что вы приехали со мной вместе?

— Да... если он будет слишком колебаться... Хорошо бы, если бы вы могли намекнуть ему, что я не смел просить его аудиенции, не желая нарушать его удовольствия иметь вас своею гостьей...

Они опять прошли молча несколько шагов.

— Что это вы вдруг так призадумались, герцогиня? — спросил англичанин.

— Думаю, что совет, который вы меня просили дать королю, очень щекотлив, даже опасен, — отвечала красавица.

— Почему опасен?

— Возвращение ко двору... королевы означает мое удаление от короля.

— Да ведь всего на несколько дней.

Флоридия подняла глаза и старалась угадать по лицу англичанина его заднюю мысль.

— Но зато вы будете вознаграждены в будущем: вы получите возможность стоять еще ближе к королю.

— То есть мне предстоит борьба с этой женщиной, которая не остановится ни перед каким средством. Король к ней не питает любви, это правда. Но он ужасно боится ее, и она как-то умеет овладевать его умом и волей.

— Вот поэтому-то мы и должны бороться с нею ее же оружием. Это большая ошибка, что мы удалили ее в Кастельветрано, здесь было бы удобнее за нею следить. Необходимо уговорить короля сделать то, чего он сам давно желает, то есть обставить дело так, чтобы ее удаление не только от двора, но и из Сицилии вообще не могло дать Австрии повода к протесту, чтоб Австрия не могла настаивать на ее возвращении сюда... Это будет содействовать умиротворению государства, успокоению короля и также... дорогая герцогиня, вашему возвышению.