Рэйвен, закрученные тёмные волосы, смеющиеся карие глаза. Её пышные формы, двигающиеся надо мной, кожа, сияющая в лунном свете. Тёплые бедра, обвивающие меня, моя рука, замирающая на её животе, когда она сказала, что внутри растёт наш ребёнок.

Я тогда чувствовал всё до предела. Запахи. Звуки. Её тело. Шероховатость одеяла подо мной. Звёзды, рассыпанные над нами, как полотно художника.

Она сливалась с ночным небом, но одновременно выделялась, как призрак, ворвавшийся в мою жизнь. Призрак, укравший моё сердце и унесший его с собой, прихватив фамильное кольцо и деньги, которые мы заняли на строительство домиков.

Этот образ её, чувственно двигающейся надо мной, сменился другим — полным крови, порезов на гладкой коже.

К горлу подступила горечь. Кулаки сжались, ногти врезались в ладони.

Мэддокс поднял письмо, на которое смотрел мгновение назад.

— Она оставила это для тебя. Думаю, оно было спрятано на случай, если с ней что-то случится.

Он скользнул им по столу в мою сторону, и я сделал шаг назад.

Нет.

Я не позволю ей снова поселиться у меня в голове — даже из могилы.

Мне потребовались годы, чтобы восстановиться. Годы, чтобы снова смеяться и шутить с семьёй. Годы, чтобы снова посмотреть на женщину и не чувствовать, что изменяю той, которая украла не только мои деньги.

Она украла моё будущее. Мою семью. Мою жену. Моего ребёнка.

Сзади раздался топот маленьких ножек, и я подумал, что это Мила прибежала к дяде. Но девочка бросилась не к Мэддоксу, а к Джии.

Моё сердце остановилось.

Ребёнок обхватил руками её ноги, а Джиа положила ладонь ей на макушку. Её голос стал мягким, тёплым, спокойным. Я никогда раньше не слышал, чтобы она говорила таким тоном.

Но слышал его от Рэйвен.

Когда девочка повернулась ко мне, я подумал, что схожу с ума.

Рэйвен смотрела на меня её глазами. Тёмные брови. Красивые карие глаза с чёрными крапинками. Чёрные, блестящие волосы. Сердцевидный овал лица, точёные скулы, полные губы. Она была её миниатюрной копией. Маленькая. Примерно как моя племянница. Но её взгляд… Глаза, что когда-то смотрели на меня с мудростью и печалью с лица её матери, смотрели на меня сейчас. Глаза, которые были слишком взрослыми для ребёнка такого возраста.

Этого возраста…

Блядь! Сколько ей лет?!

Мое сердце снова гулко ударилось. Больной, жесткий ритм, казалось, мог сломать мне ребра.

— Ты знаешь, что я бы не стал делать это, если бы не было абсолютно необходимо, Райдер.

Говорил мой брат, но мой взгляд оставался прикован к маленькой девочке.

Ребенок посмотрел на Джию, потом снова на меня. Из ее губ вырвалось любопытное, осторожное слово:

— Папа?

Я отшатнулся назад и врезался в стену, словно меня ударили кувалдой. Мэддокс вскочил со стула мгновенно, шагнул ко мне. В голове звучал крик. Отрицание. Боль. Ярость.

Нет.

Блядь, нет.

Она потеряла ребенка. Потеряла. Ребенка.

Мэддокс попытался меня схватить, но я оттолкнул его руку.

— Нет.

Даже мне самому мой голос показался жалобным воем раненого зверя. Девочка вздрогнула, прижалась к ноге Джии. Та метнула в меня гневный взгляд, а потом подняла малышку на руки. Ребенок обхватил Джию за шею, уткнулся лицом в плечо. И я почувствовал только облегчение — глаза Рэйвен больше не преследовали меня.

— Отличная работа, придурок, — бросила Джия, а потом обратилась к моему брату: — Мы будем в комнате отдыха. Проследи, чтобы он собрался.

Она прошла мимо, плечом задевая мое. Касание пронеслось по венам вспышкой осознания. Я тут же захотел потребовать, чтобы они обе вернулись. Женщина, от которой веяло опасностью, и ребенок с лицом моей бывшей.

Но ярость остановила меня. Ярость на всех, но больше всего на Рэйвен. Та же самая ярость, что кипела во мне в день, когда она ушла. В день нашей репетиции перед свадьбой. В день, когда она выбила у меня почву из-под ног.

Мэддокс провел рукой по лицу.

— Ну, черт.

Я толкнул его в грудь, пуговицы его униформы больно впились в мои ладони.

— Да, какого черта, Мэддокс? Что, блять, заставило тебя хотя бы подумать…

Я не мог закончить. Слова застряли в горле, словно плотина, перегородившая поток.

Мой брат сунул мне в грудь сложенный лист бумаги.

— Прочитай. А потом поговорим.

Я вырвал его из его рук. То же самое мерзкое предчувствие, что накрыло меня минуту назад, вновь пробежало по позвоночнику. Я опустил взгляд и увидел знакомый почерк, и в животе скрутило от тошноты. Я знал его так же хорошо, как свой собственный. Она оставила мне сотни записок за те месяцы, что мы были вместе. Повсюду. На кофеварке, на зубной пасте, на дверце стойла в конюшне. Все — на ярких, неоновых стикерах, которые приносили в мою жизнь больше радости, чем я когда-либо мог представить.

Я чувствовал себя чертовски счастливым. Чертовски уверенным, что нашел женщину, которая останется рядом в радости и в горе, как когда-то нашли друг друга мои родители.

Мэддокс вышел из комнаты, а я продолжал смотреть на знакомые плавные линии, нечто среднее между печатными и прописными буквами.

Первые пять слов заставили меня сжать письмо и чуть не выбросить его в сторону.

Но что бы там ни было, что бы она ни хотела сказать… мой брат считал, что я должен это увидеть.

Перед глазами снова всплыло лицо девочки, и только после этого я смог сосредоточиться на тексте.

Мой дорогой Райдер, мое сердце,

Мне жаль. Так многого жаль. Жаль вещей, о которых ты не хочешь слышать, но которые все равно правда. Жаль, что позволила нам влюбиться друг в друга. Жаль, что притворялась, будто могу сбежать от своих цепей. Жаль, что взяла ту радость и заботу, что ты мне дарил, и превратила их в боль и утрату.

Но больше всего я жалею, что солгала тебе о нашем ребенке. Что сказала, будто потеряла ее, хотя это было не так.

Я поднял взгляд, сглотнул.

Старая, давняя боль захлестнула меня с новой силой.

Я уже читал похожее письмо.

Но в том было сказано совсем другое.

Она писала, что у нее случился выкидыш, и что она не может остаться со мной, потому что каждый день, проведенный рядом, будет только напоминать ей об этой потере.

И я называл ее трусихой.

Кричал это деревьям и небу, потому что ее не было рядом, чтобы услышать.

Когда я поняла, что они нашли меня, я запаниковала. Я знала: если останусь, они убьют и меня, и тебя, и ребенка, и твою семью. Так что я сделала единственное, что могла. Я продала свою душу, чтобы все остались живы.

Я держала Адди рядом, следила за ней, не позволяя волкам подобраться слишком близко. Но иногда, в темноте очередной бессонной ночи, я задаюсь вопросом: была бы она в большей безопасности в том убежище, которое твоя семья когда-то мне дала? Иногда я думаю, что сбежать с ней — это было так же эгоистично, как позволить себе любить тебя.

Сделка, которую я заключила с теми, кто держал меня в цепях, заключалась в том, что я буду выполнять их грязную работу, но не буду жить под их крышей. Я делала это в тех местах, которые выбирала сама. Каждый раз, когда они пытались заманить меня к себе, я уходила. Это позволяло мне держать Адди в стороне от них. Я почти уверена, что они не знают о ее существовании. Или не знали. Но раз ты читаешь это письмо, я не знаю, что случилось, из-за чего она оказалась у тебя на пороге. Либо они меня забрали, либо я мертва.

В любом случае, возможно, она бежит от тех самых волков, от которых я пыталась ее спрятать. Спрятать тебя.

Все что я хочу, чтобы ты знал, во что я умоляю тебя поверить — это то, что я люблю тебя. Всегда любила. Для меня никогда не существовало никого другого. Только ты.

И я люблю нашу дочь, если это возможно, даже больше.

Наша драгоценная малышка, даже несмотря на всю жизнь в бегах, сохранила твою жажду к жизни и твое чувство юмора. Когда она улыбается, я вижу тебя.