У окна спиной к кабинету стоял Кеннет, в кресле сбоку сидел милосердный. Эти-то здесь на кой, интересно?

Хотя кого она обманывает. Не интересно.

Агнес свесила голову. Держать ее ровно не было ни сил, ни желания. Да и глядеть на лица некроманта и священника тоже не хотелось. Почему привели в кабинет, а не в допросную? Хотя это означает, что палача не будет! Во всяком случае, чтобы прибегнуть-таки к его услугам, ее придется увести отсюда. Слабое утешение, конечно — но путь на подземный этаж даст какую-никакую отсрочку.

Отсрочку, которая ничем ей, разумеется, не поможет.

В груди разливалась мелкая дрожь. В другое время она радовалась бы, что ее привели в кабинет, находящийся на первом этаже. Что она может в распахнутое окно видеть солнце, небо. Может вдохнуть свежий воздух. Совершенно пьянящий после подземелья. Да и было здесь куда теплее, чем в камере. В другое время она наслаждалась бы этими минутами спокойствия и возможности видеть дневной свет.

Не радовал ни щебет птиц, ни солнечные лучи, пляшущие на столешнице прямо перед ее глазами. Страх и безнадежность заставили краски мира выцвести.

— Гляди-ка, Брисси, — окликнул некромант. — У тебя появилась седая прядка!

— Что? — шепнула она, невидяще взглянув на него.

Говорить нормально не получалось — только хрипло шептать. Голос сорвала. Глаза у нее, должно быть, дикие. Она по сей момент не могла поверить, что все происходит на самом деле.

Кеннет внимательно глядел на нее. Что за интонации скользнули в его голосе только что — жалость, злорадство? Агнес с изумлением поняла, что не в силах определить.

Некромант вдруг извлек жестом ярмарочного фокусника откуда-то зеркало и показал ей. Из глубины стекла на нее взглянула безумная женщина: мучнисто-бледная, с широко распахнутыми выцветшими глазами и совершенно диким взглядом. Губы пересохли и растрескались.

Это она?! Всего-то три или четыре дня провела в камере… что же с нею станет через год, два — а то и больше?

И седая прядь, да. Не прядка — а целая прядь. Широкая, белая, ярко выделяющаяся в черной всклокоченной шевелюре. Все эти четыре дня она не причесывалась. Вчера и вовсе не вспомнила об этом. Даже узел или косу не собрала. Волосы торчали тусклыми колтунами, как у какой-нибудь пьяницы или бродяжки.

Сердце колотилось в горле. Кеннет покачал головой. Сидевший по-прежнему в кресле церковный чин окинул ее брезгливо-жалостливым взглядом.

— Плачевное зрелище, милосердный, не так ли? — обратился к нему некромант.

В ответ церковника она не вслушивалась. До Агнес вдруг дошло — Кеннет просто издевается над ней! Отчего уж так — она не знала. Скорее бы уже Гото явился и прекратил этот балаган. Чего ее вообще приволокли сюда, если его нет? Насколько мерзко было торчать в камере, но сидеть на стуле перед пустым столом и слушать бубнеж некроманта и церковника оказалось много тяжелее. Она не вслушивалась, но голоса жужжали назойливыми мухами.

Гото заявился спустя едва ли не полчаса.

Влетел в кабинет, швырнул плащ и шляпу на один из стульев. Шмякнулся в кресло напротив Агнес.

Вот и все. Губы покривила горькая усмешка. Краткая передышка закончилась.

— Я вижу, у вас прекрасное настроение, миледи, — хмуро уронил сыщик. — Что вас так развеселило?

Хотелось ответить что-нибудь едкое, но на ум, как назло, ничего не шло. В молчании прошло минут пять или десять. Гото просматривал какие-то бумаги, делал пометки.

Обратился после этого, как ни странно, не к ней, а к священнику. Тот понес околесицу о покаянии и прощении, даруемом не судом человеческим, но судом Творца. Это оказалось чересчур — она снова потеряла самообладание. Хотела высказать сыщику все, что думает о нем и его методах вести расследование, о том, как он решил упросить себе работу, хватая невиновных — но вместо этого впала в истерику. С удивлением отметила, как же легко ее, оказывается, вывести из равновесия.

Несколько дней в камере — и она выкрикивает бессмысленные угрозы, напоминая, что ее отец — не последний человек в королевстве. И так просто самоуправства не спустит.

Когда бы она еще вспомнила об отце, тем более — обратилась к его титулу и влиянию? Долго истерика не продлилась — в какой-то момент Агнес начала задыхаться. В груди разлилась разламывающая боль.

Шум в ушах и чернота. Очнулась она уже на своей лежанке в камере. Одна.

Давила невыносимая слабость, даже лежать было тяжело. Кажется, она проваливалась в сон. Дважды приносили еду — она просыпалась, но подняться не могла. Да и есть не хотелось. Так и пролежала целый день неподвижно, то глядя в потолок, то проваливаясь в сонное забытье.

*** ***

Шорох заставил подскочить на лежанке. Дверь! Кто-то открывал замок.

Но сейчас же ночь. Окон в находящейся под землей камере не было, но Агнес научилась уже по звукам определять время суток. Сейчас кругом царила сонная тишина. Это значит — на дворе ночь. Утром начнутся шаги, разговоры. Узникам станут разносить еду. Она села с колотящимся сердцем, неотрывно глядя на дверь.

Та мучительно медленно приоткрылась. Агнес не поверила глазам, увидав церковника.

Тот осторожно скользнул внутрь. Увидев ее, прижал палец к губам и прикрыл осторожно за собой дверь.

Она неловко вскочила, спустила ноги с лежанки, сунула их в сапожки. Обуться второпях не получалось, короткие мягкие голенища сминались.

Зачем он явился? Агнес напряженно вглядывалась в бесстрастное лицо милосердного, силясь разгадать, что кроется под внешним спокойствием. Жалость, осуждение, прощение? Согласен он с Гото в его подозрениях? Станет сейчас укорять ее, как Кеннет давеча, или даст надежду?

— Милосердный, — пробормотала она хрипло и закашлялась — голос сорвала накануне. — Я не ждала вас, — запнулась.

Глупо и жалко звучит. И горло болит. А священник сверлил взглядом, не торопясь озвучивать цель своего визита.

Ночного визита! Мысли понемногу прояснялись. Явился ночью — наверняка, чтоб никто не узнал об этом. Гото едва ли в курсе. Не просто так ведь он осторожничал — сам отпер дверь, показал, чтобы молчала, не поднимала шума! Явно неспроста. А стражник? Он ведь видел, как милосердный заходил в тюремный коридор!

Если бы горло не болело и не сковывало оцепенение, она уже засыпала бы священника вопросами. Но она молчала в ожидании.

— Я помогу вам бежать, — заявил церковник наконец.

Агнес недоуменно уставилась на него. Уж чего-чего, а такого заявления она не ожидала! У милосердного ум за разум зашел, или это ей чудится после всего пережитого? Да, она слыхала, что так сходят с ума — человек начинает видеть и слышать то, чего нет.

— Куда бежать? — шепнула она, ошарашенная.

— Куда пожелаете, — ласково отозвался он.

— Я не понимаю…

— Вы все прекрасно понимаете, дитя. Ваши дела плохи. Я имел неосторожность поведать эсквайру о вашем любопытстве — клянусь, без умысла! Он спросил — между делом. Это было до вашего ареста. И я ответил. Мне ваша любознательность казалась забавной, даже трогательной, — священник помолчал. — Словом, умысла у меня не было, — повторил он. — И я хочу теперь помочь вам. Потому что подозрения в ваш адрес у достопочтенного Гото серьезные. И он готов на крайние меры, чтобы выбить из вас сведения.

— Это я уже заметила, — пробормотала Агнес, хмуря брови.

В словах милосердного смутно ощущалась некая фальшь. Нет, даже не фальшь — просто с его речью что-то было не так. Таилось в ней некое второе дно, только суть от притупившегося сознания ускользала.

— Так вот — если бы дело было лишь в любопытстве, подозревать вас в порочащих связях никому бы в голову не пришло. Но вы помешали задержанию людей, что явились к вам за ключом от фамильного хранилища этих напыщенных баронов… скажите по совести, они вас не раздражают?

— Кто? — от обилия слов начинала кружиться голова, а смысл ускользал.