Послушница протерла стекла очков, затем вытерла глаза: она плакала от сожаления. Охваченная внезапным порывом, она схватила руки Жасент и сжала их в своих руках, морщинистых и покрасневших от хлопот по хозяйству:

– Нам будет вас не хватать, мадемуазель Клутье.

– Это очень любезно. Мне тоже будет не хватать вас, сестра Кларисса. Вы варите лучший на свете кофе.

Жасент взяла поднос и вышла. В глубине души она радовалась тому, что не поговорила со старой монахиней дольше: та оставалась верной своей репутации большой болтуньи, в чем и исповедовалась перед каждой воскресной мессой.

Обойдя больных, ликующих оттого, что их не эвакуировали, она, пройдя по коридору, направилась в бельевую. На полпути она заметила крупную женщину в шляпе и дождевом плаще: улыбаясь, та энергичным шагом приближалась к ней. Жасент мгновенно узнала ее по обезображивающей лицо бородавке на подбородке. Это была гувернантка доктора Мюррея.

– Здравствуйте, мадам, – любезно обратилась к ней Жасент. – Вы кого-то ищете?

– Ради бога, не утруждайтесь! Я уже приходила в воскресенье, я знаю дорогу. Моего мужа госпитализировали с бронхитом. В пятницу у меня выходной, вот я и пришла его проведать. Значит, вы здесь медсестра, а приезжаете на консультацию к доктору Мюррею из Сен-Жерома!

В вопросе горничной чувствовалась нотка неподдельного любопытства. Жасент спрашивала себя, могла ли эта женщина слышать что-либо из ее разговора с доктором, в то же время думая о том, что она в последние месяцы, должно быть, часто виделась с Эммой.

– Я приезжала не на консультацию, мадам. Это был личный вопрос. Вы давно у него работаете?

– С первого же часа, то есть около шести лет, – заверила Девони Лафонтен, хитро поглядывая на Жасент.

– В таком случае вы наверняка пересекались с моей сестрой, преподавательницей в школе Сен-Жерома, Эммой Клутье. Красивая молодая девушка, темные вьющиеся волосы, очень кокетливая.

– Господи, та юная девочка, которая утонула недалеко от Сен-Прима, была вашей сестрой? Боже милостивый, мне очень жаль. Мои соболезнования. Хоть и на неделю запоздавшие.

Сердце Жасент забилось так, что, казалось, сейчас выскочит из груди. Она не решалась задать горничной Мюрреев конкретные вопросы, однако интуиция подсказывала ей, что это следует сделать. Радостная физиономия женщины помрачнела. Жасент заинтриговала еще одна деталь: теперь горничная стояла неподвижно, словно ждала продолжения дискуссии.

– Да, я подумала, что ее доктор, возможно, смог бы сообщить мне некоторые сведения об Эмме – так звали мою сестру. Я нашла в ее квартире предписания врача, и вот… – выпалила Жасент прерывающимся от волнения голосом. – Моя просьба в какой-то мере могла показаться ему необычной, но нас с родителями беспокоило то, что Эмма была предоставлена самой себе.

– Я не хотела бы возводить напраслину, мадемуазель, но думаю, что доктору нравилась ваша сестра. Она действительно была очень хорошенькой, да еще и такой веселой: лучик солнышка! И такая красивая улыбка, когда я открывала ей двери! Бедная малышка! Боже милостивый, не стоит плакать! Извините, это мои слова вас так расстроили.

– Нет-нет! Слова, которые вы произнесли: лучик солнышка! Так ее называла мама, нашу Эмму. Мадам, вы говорите, доктору нравилась моя сестра… Что это, по-вашему, означает? Он женатый мужчина. Вчера вечером я видела его супругу.

Девони Лафонтен не любила хозяйку: зачастую Фелиция Мюррей вела себя высокомерно, была властной и требовательной. Горничная склонила голову и пристально посмотрела на Жасент: во взгляде ее чувствовалось сочувствие.

– Женат, женат… так-то это так, но это не всегда означает верность. Красавец мсье Теодор, стоило только мадам уехать в Шикутими к родне, давал мне отпуск и, как мне кажется, позволял себе совершать короткие поездки в светской компании. В марте, в апреле, три дня тут, три дня там… Но не подумайте, я не имею в виду вашу сестру, она казалась мне девушкой серьезной. Как-то я даже предостерегла ее, предупредив, что доктор – тот еще бабник. Ох, я себе болтаю, а муж меня уже заждался! До свидания, мадемуазель. Может быть, мы с вами скоро увидимся…

– До свидания, мадам, и спасибо!

Жасент, потрясенная, закрылась в бельевой. Теперь она была уверена в том, что доктор Мюррей и был тем мужчиной, которого Эмма в своем дневнике обозначала как «М.».

«Пьер прав, я играю в детектива! – упрекнула она себя. – Но, если у меня будет доказательство, всего лишь одно доказательство, я смогу по крайней мере ненавидеть того, кто подтолкнул Эмму к смерти. Если же это доктор Мюррей, то я дам ему понять, что нельзя злоупотреблять любовью молодой женщины, нельзя отталкивать ее после того, как сделал ей ребенка. Если его жена узнает правду – тем хуже для него: пусть тогда они оба страдают, как страдаю я, как страдают мама, Сидони, Лорик и отец!»

Она рухнула на табурет и ударилась головой о дверцу шкафа. После нескольких беззвучных всхлипываний она неловким жестом протерла глаза кулаком и выпрямилась. Затем уверенно поправила колпак на голове.

В мозгу Жасент пронеслась невеселая мысль. Должно быть, ее упорство в разгадывании загадки, которую представляла для нее Эмма со своими секретами, не нравилось Пьеру: он ведь так обрадовался их неожиданному воссоединению. «И все же он пообещал мне помочь! – успокоила она себя. – Завтра я увижу его. Он отвезет меня в Сен-Прим».

Накануне, на улице Марку, Пьеру так и не удалось поспать. Он вернулся в Ривербенд и, нагруженный различными делами, провел там целый день. Жасент мечтала вновь его увидеть, взять его за руку, обнять. Стена холодности и недоверия, разделявшая их еще несколько дней назад, рухнула, разрушенная сладостным и трепетным пробуждением их страсти.

Девони сидела у изголовья мужа. Пятидесятидвухлетний Бертран Лафонтен казался ей таким несчастным в своей полосатой пижаме с покоившейся на большой подушке темноволосой головой. По профессии лесоруб, он был потомком самых первых поселенцев Сен-Жерома, обосновавшихся на берегу реки Кушпаганиш. Летописи их рода гласили, что в его жилах текла кровь индейцев: некогда соседями его предков были около трех десятков монтанье, дикарей, как их называли.

– Как ты себя чувствуешь? – в третий раз спросила Девони мужа.

– Здесь свистит уже меньше, – пробормотал он, показывая на грудь. – Доктор назначил мне припарки из горчичного порошка. Это помогает, но у меня еще держится жар.

– Скоро ты встанешь на ноги, особенно если погода улучшится. Боже милостивый, если бы ты только видел, каким было озеро вчера и в понедельник! Паводки нанесли серьезный ущерб. Наш зять вынужден был затащить своих телку и поросенка в шаланду. Бедные животные слово ошалели.

Супруг покачал головой: он был слишком измотан болезнью, чтобы пускаться в разговоры о паводках и о том, что они натворили.

– В больнице за мной хорошо смотрят, я в безопасности. Здесь я меньше обо всем этом думаю.

– Ты видел медсестру, молодую симпатичную женщину с красивыми глазами – мадемуазель Клутье? – спросила Девони с серьезным выражением лица.

– Да, вчера она даже ставила мне на спину банки. Сильно же пекло…

– Она – сестра той преподавательницы из наших краев, утопленницы. Красивая брюнетка… Я тебе много о ней рассказывала. Теперь я спрашиваю себя, стоило ли мне поведать ей все, что мне известно…

– Попридержи свой язык, Девони! Если ты потеряешь место – что мы будем делать?

– Но мне было больно на нее смотреть. Она плакала, когда я говорила о ее сестре.

– Она будет плакать еще сильнее, если ты расскажешь ей всю правду.

Жуткий приступ кашля заставил больного замолчать. Лицо его побагровело, искаженное гримасой боли; бронхи горели. Когда приступ закончился, мужчина погрузился в благостную дремоту.

Девони сдержала глубокий вздох. Она волновалась за мужа, но не решалась дотронуться до его лба, усыпанного мелкими капельками пота.

«Бертран прав, мне нужно всего лишь попридержать язык, – подумала она. – У хозяйки непростой характер. Но сколько всего мне доводилось слышать! Боже, я не могла поступить по-другому. Часто доктор с женой кричали так громко! И все из-за мадемуазель Клутье».