Графиня прикрыла глаза, чтобы не видеть этого позора. Ее воспитанница, дочь древнего рода, ползет от ног одного бандита к ногам другого, чтобы получить от него рабский ошейник и надеть себе на шею.

«А что ты хотела, Моника, – призналась она сама себе. – Ты выбирала себе в компаньонки послушных и управляемых девочек, чтобы они не доставляли тебе хлопот. Ты их учила подчиняться тебе и будущему мужу. Что удивительного в том, что они без борьбы подчинились тому, кто поставил на колени тебя?!»

- Надень ошейник! – приказывает работорговец.

Девочка, как в забытье, принимает ошейник двумя руками и медленно прикладывает к шее.

- Кто ты? – рявкает воин в черном.

- Я рабыня, - тихо и распевно произносит девочка, и ошейник отзывается на ее слова неожиданно громким звоном, похожим на удар гонга. Рабыни вздрагивают от неожиданности, а половинки ошейника с этим звуком сливаются в единое целое.

И будто спадает заклятие.

Новообращенная рабыня вдруг осознает ужас и безвозвратность случившегося. Она отчаянно кричит и безуспешно рвет полосу блестящего металла, плотно охватившую ее шею. Содрогаясь в рыданиях, она падает ниц. Но все уже свершилось...

Дальше все повторяется с неизменностью ритуала и точностью часового механизма.

И вот подходит очередь гордой графини...

***

Волк равнодушно коснулся кончиком жала груди графини Моники.

— Кто ты?

— Убей меня сразу, бандит! Я графиня Моника ап-Цанага!

— Нет, ибо я уже дал слово. Сейчас я опущу тебя в страдания на один удар сердца, а потом снова задам вопрос.

Графиня думала, что она приготовилась к боли...

Но к тому, что произошло, она была не готова. Это был не удар, это была не боль, это распахнулись врата страдания: страдало тело, страдала душа, страдание вливалось сквозь глаза, уши, каждую пядь кожи, даже через вкус и обоняние. Крик отчаянно рвался из груди, но не было ни глотка воздуха. Это было гораздо страшнее смерти...

Один удар сердца? Это длилось вечность!

Ее подняли с земли и вновь поставили на колени.

— Кто ты?

— Я графиня Моника ап-Цанага и я умру свободной женщиной!

— Не ободряй себя бессмысленной надеждой. Очень скоро ты собственными руками наденешь ошейник. Сейчас страдание обнимет тебя на три удара сердца...

И страдание пришло. Оно было бесконечно и неописуемо. Телесная боль была и снаружи и внутри, болело все целиком и каждый член тела и орган по отдельности. Язык, распухший от ужасного вкуса, разрывал рот и пытался удушить, глаза кипели внутри себя, сквозь уши вламывалась отвратительная какофония, разрывающая череп. Моника орала, как кричит спящий, в кошмаре падающий в бездонную пропасть. Но ни звука не вылетело из ее горла.

И снова ее подняли с земли и усадили, как безвольную куклу. У нее не было сил держать голову и сидеть. Все тело болело, как если бы ее действительно избивали плетью. Такая же боль горела внутри живота и груди. Голова раскалывалась и кружилась. По лицу текли горючие слезы. Ощутив влагу под собой, графиня Моника поняла, что не смогла сдержать не только слезы...

— Кто ты?

— Я графиня Моника ап-Цанага, — слабым, но твердым голосом, ответила женщина.

— Однажды я видел человека, который прошел по ступеням страдания до тридцатого удара сердца. Но и он в конце концов сдался. Сдашься и ты. Пять ударов...

Страдание на пять ударов сердца сломало гордую женщину.

Это страдание было всеобъемлющим, охватившим и тело и разум и душу. Пять вечностей, заполненных ужасом, для которого не придумано слов.

Когда ее вновь подняли с земли, она не могла сидеть, словно тело превратилось в студень. Но ее палач никуда не торопился. Он дождался, пока она отдышится и ее взгляд прояснится.

— Кто ты?

— Я рабыня, — потрясенно выдохнула несчастная. Унижение ошейником и самые страшные фантазии о рабской жизни оказались сущей ерундой по сравнению с тем, что она пережила сейчас. Сейчас она был готова на что угодно, лишь бы жало никогда больше не касалось ее.

— Громче!

— Я — рабыня! — прохрипела она пересохшим горлом и покорно потянулась губами к рукояти хозяйской плети.

Припав губами к шершавому дереву кнутовища, рабыня испытала немыслимое, невероятное облегчение от того, что больше не надо сопротивляться неизбежности случившегося. Это облегчение делало ее в тот момент почти счастливой, а робкое прикосновение вспухших губ к грозной плети - поистине сладострастным. Осознание того, что признавая свое рабство она почти счастлива, широко распахнуло двери, через которые в душу гордой аристократки ворвалась покоренная рабыня.

Путь за ошейником Моника ползла мучительно медленно. Руки дрожали и подгибались, колени путались в подоле намокших юбок. Приняла в руки ошейник, приложила к шее и обреченно повторила: «Я рабыня».

Звон, с которым сомкнулся ошейник, прозвучал похоронным.

И в тот же миг бывшая графиня Моника ап-Цанага, а нынче — рабыня без клички, поняла, почему в этот момент рыдали остальные.

Рабский ошейник не сдавливал горло — под него легко можно было подсунуть мизинец, и даже безымянный палец. Но свободный на шее ошейник напоминал о себе холодной тяжестью, заставлял с каждым вдохом чувствовать, что он неумолимо держит за глотку.

Однако самое страшное произошло внутри — в самой глубине своей души рабыня почувствовала, как легли железные оковы на ее волю, а между нею и миром свободных людей пролегло неодолимое препятствие. Она не смогла бы описать словами, что именно потеряла в тот момент, но чувствовала эту утрату теперь и внутренней свободы абсолютно явственно. Так чувствует клетку в зверинце настрадавшийся дикий зверь — ему не надо видеть решетку, чтобы ощущать ее постоянное присутствие...

Покоренная женщина заголосила, и слезы брызнули из глаз. Не осталось ничего от благородной высокомерной ноблессы. Ничего — ни гордости, ни чести, ни достоинства.

Жалкая рабыня выла и визжала, катаясь в в растоптанной грязи у ног своих хозяев, безуспешно дергая полосу блестящего металла, обнимающего шею.

Волк спокойно ждал.

Эта пауза тоже была частью «урока покорности» — надо дать рабыне прочувствовать свою ничтожность, всю глубину своего падения. Обмочиться и изваляться в грязи — то, чем рабыня сама себе подтверждает событие и признание собственного рабства, окончательного и безвозвратного унижения.

Чем больше высоты, с которых падает полонянка, тем надежнее рассыпается в прах ее прежний мир, ее душевный склад. А безвозвратно потеряв то, что она считала собственным "я", рабыня полностью погружается в служение господину, испытывая от этого не меньшее наслаждение, чем от удовлетворения расцветающей рабской потребности. Из таких получаются не просто истинные рабыни, из таких выходят абсолютные рабыни. Очень хорошо понимающие суть порабощения южане говорят, что "на такой рабыне два ошейника и она лижет каждый из них".

Именно поэтому Степные Волки охотятся за юными и даже не очень юными аристократками: очень хорошо, когда в караване есть такая рабыня и остальные знаю о ее прежнем высоком положении. Глядя, как пресмыкается и подстилается та, что прежде была госпожой, на чьем лице и теле еще видны знаки прежнего благополучия, другие злорадствуют, но сами легче примеряются с собственной рабской долей. А глядя на ее пример, начинают подражать, сами чувствуют потребность служить...

И надо дать время скованной рабыне прочувствовать во всей полноте всю глубину своего падения, измараться в грязи, обмочиться, позволить вдохнуть запах собственной нечистоты. Дать время узнать, какой морозный ужас моментально наполняет ее душу при мысли о малейшем неповиновении, при мимолетном даже прикосновении к ошейнику. И как в этом ужасе тонут последние жалкие остатки собственной воли...

Но вот рабыня замерла в изнеможении и Волк подал знак.

Новеньким вновь сковали руки, наложили кляпы и втолкнули под низенький полог из шкур, где, тесно прижавшись друг к другу, пытались согреться еще с полдюжины скованных рабынь.