Всю ночь их трепал ветер и кидал в них пригоршни колючего снега. А Алексей также всю ночь напевал колыбельные, чтобы не свалиться во сне или, того хуже, не утащить с собой на дно брата. И грел, плотно прижимаясь к нему, пытаясь согреть теплом своего тела. К восходу солнца он уже скорее хрипел, чем пел, но упорно продолжал.

Спустя пять песен, а, может быть, их было семь, наверху послышался цокот копыт:

— Подпоручик Петропавловский, вы живы-ы-ы?

Алексей задрал голову вверх:

— Мы здесь! Мы живы!

Звук копыт приблизился. Послышались радостные вскрики:

— Скорее! Мы нашли его! Верёвки сюда!

Задеревеневшее за ночь тело не хотело гнуться, но Алексей смог через силу выпрямиться. Пышущий всю ночь жаром Павел теперь был пугающе холодным. Алексею вдруг подумалось, что возможно спасение пришло слишком поздно. Мышцы сковало от страха. Он приложился ухом к груди. За шумом собственной крови не сразу удалось различить мерное биение.

Верёвка ударила по голове. Он посмотрел вверх и увидел улыбающееся лицо Емеленко:

— Хватайтесь, подпоручик. Мы вас вытащим.

— Сначала ефрейтора Иванова!

Лицо Емеленко скрылось, а потом появилось вновь:

— Тогда обвяжите его крепче. Мы ждём.

Алексей обмотал в несколько витков верёвку вокруг Павла. Приходилось протягивать под сломанной рукой, но Павел не шевелился. Страх за его жизнь заставил Алексея работать ещё скорее. Он затянул прочный узел, чтобы верёвка случайно не развязалась, иначе исход был бы коротким и очевидным, и приподнялся, опираясь руками на склон и сосёнку.

— Тяните!

Верёвка натянулась, и тело Павла поползло вверх.

Уже сидя верхом на лошади, что вели под уздцы в часть, Алексей то и дело оглядывался на Павла, которого везли, положив поперёк седла как куль. Клонило в сон, но ему ещё предстояло объяснение с командованием. Он посмотрел вперёд. Свежий снег, что причинил так много страданий ночью, сейчас радостно сверкал на солнце. Алексей снова посмотрел на брата. Какая, в сущности, малость всё по сравнению с тем, что Павел жив.

Глава 4. Встреча

Ефрейтор Иванов лежал на больничной койке в военном госпитале Пятигорска и мрачно смотрел в окно. Лихорадка наконец спала. За окном по облупившемуся карнизу весело скакала синица, любопытно кося чёрным глазом. Постучала клювом в стекло и снова принялась скакать. Павел поморщился — оконное стекло задребежало в усохшей раме — стук неприятно отразился в болящей голове. «Сонное зелье», которое ему давали, прекращало своё действие.

Кажется, его планам выбиться сначала в унтер-, а потом и в обер-офицеры и получить личное дворянство пришёл конец. Сначала выговор и отстранение от службы, а потом дело может и до суда дойти. Так можно не то, что без пенсии по выслуге лет остаться, а и на виселицу угодить. За нападение на непосредственного вышестоящего офицера.

Павел отвернул голову от окна. Лубки обхватывали всю шею, больше напоминая кандалы, а не средство помощи, и поворачиваться приходилось вместе с плечами. Нападение… Павел невесело усмехнулся. Потрогал остаток уха левой рукой. Оно уже практически не болело, особенно если сравнить с тем, сколько мучений ему причиняла сломанная челюсть. Про операцию на ней и вовсе не хотелось вспоминать.

И кто это ещё на кого напал, спрашивается? И как его только этот недотёпа окончательно на том обрыве не убил? Павел поморщился, вспомнив, как Алексей вцепился в его сломанную руку. А потом вытянул платочек. Шёлковый. Которым и шапки не накрыть.

Звуки за окном стали совсем странными и ни на что не похожими. Павел тяжело лёг на бок, опершись на здоровую руку. Его недолгий сосед по палате, рыжий болтун-солдат, оставшийся без ноги, подвесил кусок сала за нитку. Судя по всему, синице не хватило возможности просто клевать мёрзлое сало, и сейчас она пыталась перегрызть нитку и унести весь кусок. Но вощённая нитка не поддавалась. Павел некоторое время наблюдал за синицей, а потом прикрыл глаза. После шума казарм оказаться одному в палате было непривычно. Тишина казалась почти неправильной, но удивительно успокаивающей. Вспомнилась другая тишина. Вероятно подвывания ветра с аккомпанементом голоса братца нельзя было так называть, но впечатление они оставили именно такое. Тишина и… покой? Павел немного удивился, проанализировав свои ощущения. А. Ну да. До вечного покоя там оставалось совсем немного. А вот то, что потом ему пришлось выслушать, лёжа в больничной избе, покоя уже не приносило.

Первое, что он услышал, придя в себя, было бурное обсуждение того, что он послужил подстилкой подпоручику.

— Да я сам его тащил, что б его. С виду с одного удара пришибить можно, а тяжёлый, скотина! И не было на нем застёгнуто ни кителя, ни даже рубахи. Так и сверкал своими «прелестями», тьфу, — голос захлёбывался и не успевал за собой же. Взрывался всплесками негодования, что его слова могли поставить под сомнение.

— Ты б поостерегся, Паныч. Всё ж таки про подпоручика говоришь, — у этого голос был моложе и гуще. Обстоятельный голос.

— Да кто про вашего дражайшего подпоручика говорит? Покажи мне? — голос дал петуха. — Про Пашку я, так его растудыть. Вон он лежит. Аки перл прекраснейший. В пять одеял укутан да на матрац уложен.

— Нехорошо ты, Паныч. Нехорошо.

— Значится так, Большегрудов. Ты меня не учи. Тебе, яйцу, до моего ума ещё расти и расти. Всё с Ивановым так и было. Слово в слово. Услыхал тогда я голос, зовущий на выручку, сказал прапорщику, а там и остальные почуяли. Склонились мы над ущельем, откуда голос шёл, а там подпоручик шапкой машет, зовёт нас, а у самого всё лицо так и в слезах. И текут слёзы-то, текут и горят, что твои пуговицы на груди. А под ним Пашка лежит. Аполлинарий Кириллович. Вытащили мы Алексея Кирилловича, он со всеми нами троекратно поцеловался. «Спасибо, братцы, говорит, выручили вы меня». А мне даже хотел шарф свой отдать. Офицерский. В нём серебра чистым весом два фунта будет! — голос сделал многозначительную паузу. — Но нам что? Нам ничего не надо, мы и за спасибо рады стараться, ваше благородие.

— Ты про ефрейтора рассказать хотел, — заметил густой.

— Так а я про что? Я же про него и говорю, — голос потускнел. — Ефрейтора мы сразу вытащили. Ещё до Петропавловского. Плох он очень был. Рука набок сворочённая, лицо кровью залитое, а рожа ещё паскудней стала. Во-о-от так вот челюсть сворочена была. Да ты и сейчас поглядеть можешь.

Павел почувствовал, как над ним кто-то склонился. Глянул сквозь ресницы, но человек уже убрал голову.

— Смотрю я на его рожу и думаю, зазнался ты, Пашка, ой зазнался. Новую дуэль устроил, как пить дать. Как не стало сил смотреть на его рожу гадкую и опустил глаза, глядь — а из-под шинели кожа голая виднеется. А тогда мороз как раз ударил, мы все бешметы под шинели надели, а у него кожа голая! Вот те крест!

— Грелись они видно, Паныч. Сам говоришь, мороз был.

— Да оно понятно, что грелись. Да только на подстилку и годится сукин сын этот.

Голоса утихли. Помолчали какое-то время, а потом торопливый тоскливо протянул:

— Эх, скучно с тобой, Георгий, шуток ты не понимаешь.

Второй только вздохнул.

Павел открыл глаза и уставился в потолок. Шум, производимый синицей, начал раздражать. И зачем только его братцу вздумалось его раздевать? Грелся он, видите ли. А расхлёбывать последствия кто будет? Правильно, Павел Кириллович будет. Хоть бы застегнуть потом додумался. Павел закатил глаза, выдохнул и попытался уснуть.

У Алексея болела нога. Болело не только в простреленном колене и вывихнутой лодыжке, тянуло всю ногу и даже отдавало в плечо. Доктор, проводивший осмотр, сказал, что ему крупно повезло, что не развилась инфлюэнца и ногу не отняли. А после заявил, что хотя теперь ему на балах не сверкать, карьере нога не помешает.

Алексей свернулся на жёстком матрасе в клубок и задумался. Нога была наименьшим злом. Последний разговор с полковником Яблонским прошёл тяжело. Полковник в этот раз даже не взглянул на него. Седые усы полковника потеряли былую жизнерадостность и уныло свисали на губы. Морщины и так покрывавшие всё лицо рыболовной сетью углубились. Он мрачно перебрал бумаги: