Разочарование накатило такое, что злые слёзы появились в уголках глаз. Обманулся! Но не проверить он не мог, лучше обмануться тысячу раз, чем оставить Павла умирать, когда помощь могла быть так близко.
— Павел! Я здесь! Отзовись, Павел!
Но только стук камней был ему ответом.
Лошадь резко повернула у края ущелья, и Алексей чуть не вылетел из седла, но удержался и спешился. Сел на самом краю, опустил голову вниз и попытался разглядеть хоть что-то во тьме. Солнце было уже слишком низко, чтобы его лучи помогли осветить низину ущелья. Алексей снова позвал брата и услышал в ответ стук, от которого сердце радостно встрепенулось. Это не просто падали камни. Кто-то отбивал вполне осмысленную дробь. А значит этот кто-то был жив.
— Павел? Паве-е-ел!
Эхо бодро прогремело по склонам, но дробь прозвучала снова. Глаза Алексея привыкли, и он смог разглядеть ещё более тёмный, чем окружение, силуэт в самом низу.
— Если я спущу верёвку, ты сможешь обвязаться?
В голове мелькали расчёты, сколько времени понадобится добраться до части, а потом вернуться обратно и найти это место. И сколько лет жизни ожидание заберет у Павла, когда, если, они сумеют его снова найти.
Павел внизу усиленно постучал камнями и стал ждать, когда то и дело подпрыгивающий конец верёвки спустится к нему. Видел он в темноте не в пример лучше Алексея. За прошедшее время глаза успели привыкнуть к черноте, в которой он оказывался, стоило солнцу перейти зенит.
Тело слушалось очень плохо, но Павел смог дотянуться до конца верёвки и поймать его. Ровные петли плотно легли на руку — Павел подёргал за верёвку и решил, что Алексей, чем бы он там её не держал, держит её вполне сносно. И немного усмехнулся тому, как хорошо действует холод как обезболивающее. Руку он почти не чувствовал.
Сверху донеслось:
— Когда можно будет тащить — дай сигнал.
Павел послушно дёрнул верёвку и стал ждать, когда ему можно будет пытаться подняться. Руку чувствительно потянуло вверх, и он стал медленно подниматься на свет. Пытался помогать как мог, но продрогшее и ослабленное тело подчинялось плохо. А в руке тянуло даже несмотря на благоприятное действие холода.
Когда перед глазами появилось испуганное и бледное лицо Алексея, Павел слабо улыбнулся. Не зря он узнал его, когда тот его звал. Ну право, кто его ещё так звать будет? Он стоял перед ним как перед трупом, Павел хотел было сказать, что улов оказался не таким, который мог бы желать Алексей, но горло пытать было бесполезно. Алексей порывисто упал на землю и тёплыми пальцами стал искать пульс на шее. Пальцы на самом деле были холодными от воды, скопившейся на охладевших камнях, но насквозь вымороженному Павлу они казались приятно согревающими. Подмёрзшие руки не сразу уловили пульс, и Алексей успел в очередной раз почувствовать всю гамму ужаса, пока уловил слабое биение. И это биение вывело его из ступора. Он сдернул с себя пальто, сгрёб Павла в охапку, закутал в одежду и принесённое одеяло, успев порадоваться, что так благоразумно решил прихватить его с собой. На лошадь Алексей положил Павла как тюк с дорогим ковром, взял её под уздцы и медленно повел. Оступиться после всего было никак нельзя.
Удивиться его действиям Павел не успевал, мозги тоже словно заморозились и соображали со скрипом. Он даже попытался было сказать Алексею, что он не красавица, чтобы его так на лошадь складывать, но сказать, конечно, не получилось.
Алексей заметил что челюсть Павла двинулась и только подтянул ему одеяло до самых глаз. А когда они вышли на широкую дорогу, Алексей одним прыжком взлетел в седло, поддернул тюк с Павлом повыше, чтобы тот не болтался поперек дороги, и пустил лошадь в галоп.
Глава 25. Брат
В части на ноги были подняты все. Сам полковник Яблонский недовольно оторвал голову от письма генералу и выглянул в узкое оконце. Во дворе гарцевала лошадь Алексея без всадника. Сам Алексей беспокойно бегал вокруг медчасти. Павел был вытряхнут из одежды, укутан в одеяла, уложен на койку и обложен поверх грелками. Пожалуй, укутан он был через чур тепло, но сам Павел отогреться и почувствовать не успел. А Алексея на этот раз не остановила нелюбовь Павла к излишнему вниманию, и он сел рядом с кроватью. Его сил хватило лишь удержать себя от того, чтобы ежеминутно не проверять дыхание и пульс. Губы у Павла, наконец, порозовели, и Алексей с радостью ощущал тёплое дыхание.
Павел открыл глаза и ясно посмотрел на него. Алексей вздрогнул и наклонился пониже, решив, что Павел собирается что-то сказать. Губы Павла совсем немного шевельнулись.
— Ты не можешь говорить?
Губы сложились в «не могу». Павел начал понемногу оттаивать, но тело чувствовал плохо, а перфоманс с камнями отобрал остаток сил.
Алексей посмотрел на потрескавшиеся губы.
— Тебе нужно что-нибудь? Может молока тёплого?
Павел кивнул, от теплого он бы не отказался. Алексей вернулся с большой кружкой, из которой едва не выливалось молоко с плотным масляным желтым слоем поверх и приятным запахом мёда. Где он достал этот мёд? Держал наготове? Тёплая рука приподняла голову, и железный край цокнул о зубы. Павел разомкнул губы и приник в молоку. Амброзия. Мёд и амброзия. То, что пили боги на Олимпе и никак иначе. Заснул Павел ровно на последнем глотке. Смежил веки и провалился в благословенную тишину и покой.
Голова мягко опустилась на подушку, но перестать касаться Алексей так и не смог. Не тогда, когда он уже почти распрощался с надеждой найти хотя бы тело. Не после трех дней безнадёжных поисков и рисования в уме картин, в каком виде он найдёт его.
Комната была жарко натоплена, и одеяла укрывали в три слоя, но Павел всё равно казался почти ледяным. Алексей сунул руку под одеяло и на ощупь нашел ладонь. Крепко сжал, сминая кисть.
Покалеченное ухо едва виднелось из-под одеяла. Павел крепко спал и ни о чём не подозревал. Ни о мыслях Алексея, ни о том, что его крепко держат за руку.
На утро он проснулся совершенно разбитым. И в одиночестве. Койка под ним восхитительно отличалась от твердого камня, а одеяла справлялись с сохранением тепла явно получше кителя. Павел шелохнулся и попытался найти в своём температурящем теле хоть малейшие силы, но ноги ломило, голова весила добрый пуд, а под веками чесалось и горело. Часы отбили десять утра, и в животе потянуло от голода. Павел скосил взгляд на дверь, но оттуда явно никто не собирался в скором времени явиться, чтобы накормить его. Подушка промялась под опустившейся головой, и он прикрыл глаза. Сон казался спасением.
Тем временем перо Алексея летало по листам писчей бумаге. Он заканчивал отчет о своих поисках рядового Иванова. Он, конечно, хотел бы остаться на весь день с братом и держать его руку в своей, но дела службы вели к долгу, а не к велениям сердца. Днем его пригласил на ужин полковник Яблонский, который отмечал спасение своего коня. Алексей хмурился, сдвигал брови и ловил на языке слова отповеди, но так и не смог ничего сказать посыльному. Матвеич сухо откланялся перед офицером и вышел. На его лице бродило сожаление, но говорить что-либо он не счел необходимым.
Долг следовать словам старших. Необходимость подчиняться даже не прямым приказам и лежащий в больничной избе брат. И он снова может вызвать пересуды своим отказом. Алексей вздохнул, выпрямился и направился к полковнику.
На этот раз тот с ним и говорить не стал. Махнул рукой, и почему-то от этого наоборот захотелось остаться и доказать, что он офицер, что он один из них. Алексей быстрым шагом шёл к больничной избе, и каждый шаг глубоко утапливал сапоги в весеннюю распутицу.
Проходившая мимо группа офицеров, в числе которых был и Емеленко, громко обсуждала предстоящий ужин у полковника. Подпоручика Петропавловского они в этот раз не позвали с собой. И Алексей понял, что это значит. Обошел стороной, едва махнув на приветствие.
Дверь больничной избы перекосило на разных петлях. Грань, казалось, срослась с косяком, и Алексею пришлось с силой дёрнуть на себя, чуть не сорвав скобу. Даром, что закрытой она стояла лишь ночью. Алексей широкими шагами прошел внутрь, на ходу сняв с себя пальто и бросив на табурет у двери. Павел посмотрел на него с койки. Весь день он пытался найти в своём теле силы, но на этот раз смерть прошла как никогда близко. Конечности тяжело лежали, вместо кандалов приковывая его к кровати. Боль колыхнулась в голове, когда Павел поднял её, чтобы посмотреть на вошедшего брата.
