— Ты никогда ничего не рассказываешь о себе.

Одеяло легло приятной тёплой волной, Павел высунул из-под него нос.

— Ага.

— Почему?

— Нечего рассказывать.

— У тебя было целых двадцать пять лет жизни, о которых я ничего не знаю.

Одеяло на кровати Павла пошло волной, тот перевернулся на другой бок.

— Ну были и были. И прошли.

— Я хотел бы знать о них, — Алексей помолчал, старательно подбирая следующие слова, словно вытаскивая их из сумки с тысячей мелочей, среди которых так сложно было найти нужные именно в этот момент.

— Иногда мне сложно тебя понимать.

От Павла он услышал только тихий и неопределённый звук. Он не собирался прямо сейчас вдаваться в воспоминания. Куда лучше вот так лежать в мягкой теплой постели, кутаться в одеяло и оставлять открытым лишь нос. Гораздо лучше того, чтобы пытаться облечь мысли в слова, да ещё и так, чтобы Алексей его понял. Об его умственных способностях у Павла сложилось свое мнение. А ведь не дурак, видали офицеров и хуже. Одеяло зашевелилось, и Павел перевернулся на бок.

На звуки с его кровати к нему повернул голову Алексей. Но быстро понял, что брат лишь устраивается удобнее, и вздохнул. Ответа было не дождаться. Во всяком случае не сейчас. На обратной стороне плотно закрытых век словно нарисовались картины их дальнейшей жизни, где Павел доверяет ему свои радости и горести. На ум сразу же пришла последняя горесть Павла. Везде он виноват.

— Ты ещё злишься? На тот случай с водой?

— Уже нет.

Алексей моментально перевернулся на живот, лег наискось и приподнялся на локтях. Посмотрел сквозь ночную тьму в сторону кровати Павла, сощурил глаза, не перестроившиеся к изменённому свету, и пристально всмотрелся. Но смотри не смотри, а выражение лица было неразличимым.

— Правда?

— Да.

Всегда он такой, задаст тысячу вопросов и удовлетворится одним ответом.

Алексей лег обратно и закрыл лицо руками. Облегчение было столь огромным, что, казалось, опору выбили ему из-под ног. Простил. Действительно простил и не держит обиды. И не грызет Павла больше это несправедливое к нему чувство. Было и прошло, а теперь его простили.

— Это было так страшно. Потерять тебя.

Павел промолчал. Ему нечего было на это ответить. Пожалуй, не только Алексей не понимал его. Он сам тоже далеко не всегда мог понять Алексея.

А тот всё ворочался и не хотел засыпать. И ему не давал своими вздохами, охами и скрипением рассохшейся кровати. Надо будет винты пересмотреть, — мимоходом подумал Павел, впадая в милосердный сон, как об пол ударили две пятки, и Алексей вскочил на ноги. Павел перевел на него взгляд. Ну что ещё? Чего ему не спится спокойно, уже двенадцатый час на дворе.

Тихо звякнул колпачок, и жёлтым светом зажглась свечка. Алексей старательно рылся в своем дорожном сундуке. Павел повернул к нему голову, любопытствуя, что могло так срочно понадобиться в ночи, но Алексей, казалось, даже не замечал его, поглощённый своими мыслями.

А те жгли и не давали покоя. Как ему не хватает матери. Как Павлу, должно быть, не хватает матери. И какое оскорбительное для них обоих письмо прислал отец. Только вот само письмо всё никак не желало находиться. Да где же оно? Алексей в седьмой раз ощупал свои пожитки, как что-то бумажно хрустнуло под рукой и он ошалело уставился на конверт, который лежал поверх всего остального. Конверт был порван, скомкан, смят и отброшен в сторону, а письмо, не перечитывая, Алексей торопливо поднес к свече. Даже не желая перечесть. Павел удивился и заинтересовался настолько, что встал с кровати и подошёл ближе, кутаясь в одеяло на плечах.

Алексей сунул безымянный палец в рот, слишком быстро пихнув письмо в огонь и ухитрившись опалить пальцы. Перехватил письмо другой рукой и жёг, пока от него не остались лишь маленькие потемневшие лоскуты, выглядевшие почему-то жалкими.

— Оно не должно быть. Просто не должно.

Взгляд упал на лежащие среди вещей часы, которые холодно блеснули, несмотря на тёплый свет свечи. Желание бросить их об пол было подавлено с трудом. Всё же дорогая вещь, а деньги им ещё пригодятся. Тем более в таком положении. Желание стало нестерпимым, и Алексей захлопнул крышку сундука от греха подальше.

Частица пепла осела у Павла в носу, и он чихнул. Алексей вздохнул от неожиданности и повернул к нему лицо. Улыбка разбила сосредоточенное хмурое выражение, и он мотнул головой, стряхивая остатки неприятных чувств.

С чувством выполненного долга он погасил свет и залез обратно под одеяло. Устроился удобнее и затих. Только сдержанное сопение нарушало тишину, словно Алексей избегал дышать в полную грудь. Одеяло со стороны Павла приподнялось, он высунул из-под него голову.

— Полегчало?

С другой кровати раздался резкий скрип. Вздрогнул он от неожиданности, что ли?

— Да.

Павел со вкусом, до приятного потягивания в мышцах зевнул и закрыл глаза.

Утро их встретило рано. А точнее в три часа, когда солнце и не думало показываться из-за гор и вокруг лежала непроглядная ночь. Разбудил их громкий, нетерпеливый и странно неприятно совпадающий с ударами сердца стук. Сонный Алексей открыл дверь, готовясь вышибить непрошенного гостя, но на узкой клетке стоял мокрый так, что даже из-под сбившейся фуражки текли к носу жирные капли и собирались на самом кончике, Емеленко. Он открыл было рот, задохся, сорвал с головы уже падающую фуражку и с силой махнул её на себя, сдувая капли пота с лица.

— Фух, — дыхание никак не желало устанавливаться, и вместо внятной речи Алексей услышал только мало понятную, слипшуюся в сплошной ком теста.

За его спиной выглядывал успевший натянуть на себя штаны и рубашку Павел. И быстро сообразил.

— Сбор.

— Какой сбор по весенней распутице?

Павел только пожал плечами и стал собираться в часть, а Емеленко, наконец, смог членораздельно заговорить.

— Там такое случилось! Горцы… Лошадь. Лучшую лошадь полковника…

— Убили?

— Увели.

Алексей накинул на себя пальто и с удивлением повернулся обратно к Емеленко.

— Как увели? Из части? Из-под караула и под носом у конюхов?

Емеленко только махнул рукой. До части все трое дошли не в пример быстро и молча. Алексей никак не мог отделаться от непонятно откуда взявшегося острого чувства тревоги, не вовремя это всё случилось, ох как не вовремя. Павел прикидывал, успеет ли он поесть и кого отправят, а Емеленнко бросал любопытные взгляды на них обоих, но больше не комментировал.

Когда показался знакомый забор крепости и караульные, Алексей весь словно встрепенулся и ускорил шаг. Часть, порядки в которой были скорее похожи на те, которые соблюдает давно заслуживший покой старый пёс, лежащий у будки скорее для вида, а не для дела, значительно переменилась. Везде горели огни, и в их живом пламени лица людей блестели влажными шарами глаз.

Оставив Павла и Емеленко, Алексей направился к Яблонскому прояснять, как подобное могло произойти. А через час уже выдвинулся отряд, целью которого оказалось возвращение столь ценной лошади.

Лошадь на самом деле была жеребцом карабахской породы четырёх лет от роду, и обошлась она полковнику Яблонскому без малого две сотни рублей. Хан, как назвали лошадь, отличался золотисто-рыжим цветом шерсти, которым уже успело восхититься местное немногочисленное дамское общество, и изящными «стаканчиками» копыт. Конь был несомненно хорош собой и очень полюбился Яблонскому, который самолично ежедневно проверял его в стойле и засыпал щедрую меру овса. И именно на этого жеребца положил глаз сынок местного горного князька.

Яблонский костерил на чем свет стоит часовых, посмевших пропустить врага в часть, угрожал им расстрелом и проклинал нерадивого конюха, у которого в этот проклятый час случилась беда с животом. И, пока он сидел на нужнике, свершилось это темное дело. В скором времени выяснилось, что, конечно, никаких горских гостей караульные, к счастью, не пускали, те тихо обогнули часть с другой стороны. Судя по оставленным следам и по только пропавшему конюху, тот был с ними в сговоре. Чего только не обещал в ярости Яблонский нерадивому работнику. Какие только казни египетские не обрушивал на его голову, пока неожиданно не успокоился. В том, что коня найдут, он не сомневался, не могли его люди подвести, а уж всегда ответственный Матвеич так точно. А если кто и не вернется с поисков, значит не сильно то ценный кадр был.