Про Алексея Ивановича, у которого мы останавливались, решил вообще не рассказывать, пока не разрешится ситуация с дедом. Что-то мне подсказывало, что дедов знакомец — не тот свидетель, который мне нужен.

А дед, как назло, приходить перестал, даже если родителей не было дома. Это было с его стороны особенно странно и нечестно, даже подло. Обида и злость — вот что я испытывал в тот момент. Внезапно я осознал, что понятия не имею, как связаться с дедом Власием. Он всегда приходил сам, я его специально не ждал. Все выходило само собой.

Родители продолжали утверждать, что дед Власий умер, в деревне телефона у него отродясь не было. Но он явно обретался где-то в нашем городе, и живой. Я же с ним общался! Он же общался с другими людьми!

У меня теплилась надежда, что родители ошибаются. Что папа каким-то образом — бывают ведь такие случаи — похоронил вместо деда Власия другого человека, только похожего на него. Произошла ошибка, путаница, а дед на самом деле жив-здоров. Вероятно, бродяжничает. Это, кстати, отлично объясняло, почему он никогда не приглашал меня к себе домой, где бы он ни находился. Почему ходил всегда в одной и той же одежде. Может быть, жил в таких же условиях, что и Алексей Иванович.

Тогда я сам начал разыскивать деда Власия, ходил по блошиным рынкам, ломбардам, антикварным лавкам разумеется, в пределах нашего города. Я трусил напрямую обращаться с вопросами к знакомым продавцам, то есть к тем, кого я знал в лицо и даже по именам. Слишком мелкий еще был, да и они смотрели на меня равнодушно, а иногда подозрительно, явно не узнавая. Думали, наверное, что я какой-нибудь воришка.

К тому же теперь-то я понял, что все продавцы, которые сразу замечали деда и обращались непосредственно к нему и с которыми он сам свободно общался, в следующие мои, уже самостоятельные, посещения рынка неизменно исчезали. Лоток был тот же самый, продавец — всегда другой. Выяснялось, когда я набирался смелости спросить, что предыдущий торговец либо сильно заболел, либо умер.

А вот продавцов, которые у некоторых лоточников были на подхвате, так сказать, вторым номером, я иногда замечал, но постоянно обстоятельства мешали их расспросить. А потом я даже пытаться перестал, когда вспомнил, что у них дед Власий непосредственно выяснял про ту или иную вещь, а вот покупать меня заставлял всегда у другого, главного продавца. Как я понимаю, у живого продавца. Живой покупал у живого, логично.

Несколько раз мне казалось, что я видел фигуру деда Власия то у одного лотка, то у другого, иногда окликал его, бежал за ним, но он и раньше очень ловко умел сливаться даже с небольшой толпой, уходил, несмотря на свою хромоту, и все мои погони заканчивались ничем.

Чтобы пропасть из виду, деду Власию было достаточно повернуться ко мне спиной. Так было всегда, как я раньше этого не понимал? На фотографиях, по которым я своего деда знал и помнил, он всегда был снят спереди или полубоком, никогда — со спины. Если дед уходил от меня прочь, то его быстро загораживали другие люди, спины других случайных прохожих. Когда спускался при мне по лестнице, то всегда боком, не спиной ко мне. Это происходило настолько естественно, что не вызывало подозрений, не акцентировало на себе внимания.

Потерпев очередную неудачу с погоней, я шел к тем лоткам, у которых только что крутился, как мне казалось, дед Власий, и сразу каким-то непонятным чутьем соображал, что именно привлекало его внимание, какая вещь.

Позже я стал тратить на эти вещицы карманные деньги, не понимая еще, зачем это делаю. Купленное приходилось прятать от родителей, потому что внятно объяснить причину появления и необходимость приобретения этих вещей я не мог. Даже иногда относил совсем уж непонятную и ненужную покупку обратно на блошку и подкидывал кому-нибудь на лоток, к аналогичному товару. Потому что это были не мои вещи, а дедовы. Воровать стал позднее, когда повзрослел и, прямо скажем, обнаглел. Дед Власий был прав: не я искал, а вещи искали меня, ждали меня.

Могилу деда Власия я видел. Это когда мой папа решился ко мне подступиться, почему-то сильно напуганный, что может неосторожным словом довести меня ни больше ни меньше как до самоубийства. Понятия не имею, почему это пришло ему в голову. Вероятно, он знал что-то такое про деда, что заставило его так думать. Знал гораздо больше меня...

Это была наша с папой единственная совместная поездка, только он и я, по папиной инициативе. Печально, что не нашлось более приятного повода раньше, что нужен был вообще какой-то повод, поскольку больше мы с папой вдвоем никуда не выбирались. Семейные поездки, безусловно, бывали, но всегда вместе с мамой, не наши с ним личные.

А потом я вошел в тот возраст, когда меньше всего хотелось участвовать в семейных мероприятиях, где за тебя все решают родители, а семейные вылазки казались верхом скуки и бесполезного времяпрепровождения.

Мама, кстати, восприняла этот период очень болезненно, боялась, что я однажды уйду от них и порву все связи. Наверное, считала, что я пойду по папиным стопам. Но она боялась напрасно. Я, конечно, ушел, но связей не рвал. И ушел не из чувства протеста, просто так было удобнее в житейском плане. Мама все равно, разумеется, упрекала меня, но без надрыва.

Так вот, мы с папой съездили в его родную деревню. Ничем не примечательная, среднестатистическая, постепенно теряющая жителей, как множество других населенных пунктов, где у молодежи нет никаких перспектив и где остаются доживать в основном одни старики, которым некуда и не к кому уезжать.

Папина малая родина не произвела на меня никакого впечатления. Возможно, из-за завышенных ожиданий. Да и папиной родни, по крайней мере близкой, в деревне практически не осталось. Так он сказал, а я не стал настаивать на знакомстве, и навещать мы никого не стали. Хотя, наверное, могли бы. Мамину-то родню мы не избегали, хотя и не особо общались. Впрочем, родня с ее стороны тоже разъехалась из деревни в разные города, так что связь осталась только через почту и телефон.

Папа показал мне отчий дом, заброшенный, с частично снятой крышей. Здесь и жил дед Власий, пока не переселился на деревенское кладбище. Вопреки утверждению деда, дом хотя и стоял, но отнюдь не целехонек. Не помогла строительная жертва, не удержала голова. Ушла вместе с жильцами неизвестно куда.

Папа даже заходить за калитку не стал и задерживаться особенно не хотел. Он не познакомил меня ни с кем из местных и ограничивался только короткими кивками в ответ на приветствия. Мне кажется, его некоторые и не узнавали. Или, может, тоже не жаждали общаться.

Видно было, что папе не хочется здесь находиться. Но надо.

— Иногда приходится переступить через свою цивилизованность и образование и следовать правилам, даже если они считаются глупыми суевериями, — сказал папа.

Попросил у меня прощения, что не послушался местных стариков, не провел обряд против нечистой силы. Похоронил отца не вверх спиной. Не вбил осиновый кол в спину покойника. Не вшил в пятки трупа железную стружку и не подрезал подколенные жилы, как участливо советовала одна благочестивая старушка.

Какие бы ни были у них с дедом Власием взаимоотношения при жизни, как бы они ни ругались и ни ссорились, подобное казалось моему папе кощунством и неуважением не только к отцу, но и к самому себе. И я его понимаю.

И Псалтирь он не стал на могиле три ночи подряд читать. Это показалось папе совсем уж глупой затеей — ночью на кладбище сидеть. Ему хотелось поскорее все эти неприятные хлопоты закончить. Так что, как только похоронили деда Власия, папа дал деревенским денег, чтобы помянули, и в тот же день уехал домой.

Моя гипотеза, что дед Власий бомжует, а вместо него похоронили кого-то другого, что произошла ошибка, что мой папа обознался и проводил в последний путь какого-то незнакомца вместо своего отца, трещала по швам. Не могло столько людей, тем более соседей, сто лет бок о бок с дедом проживших, разом ошибиться. Они хоронили именно деда Власия, и никого другого.