Вымыл руки в кухонной раковине и тщательно вытерся полотенцем, которое мама впопыхах закинула на подоконник. Я не сказал деду, что это кухонное полотенце, не самое чистое. Впрочем, после деда оно стало гораздо грязнее, и я тем более промолчал. Зато налил ему киселя, который оставила мама для моего больного горла и который я терпеть не мог. Даже порадовался про себя, что потом можно маме соврать — мол, весь выпил. А вот деду Власию кисель понравился. Он пил его с таким наслаждением, будто бы вкуснее напитка и не пробовал. И суп съел, и котлету с рисом. Все, что я на правах гостеприимного хозяина выставил ему на стол.
— Крепко мы с твоими повздорили, но это наши взрослые дела, с тобой мы не ссорились. Ты уж не серчай, но прошу обо мне родителям не говорить. Так бывает в жизни. Не хорошо это, но и не сильно плохо. Придет время, так все вместе соберемся за одним столом.
Я пообещал молчать. Привык доверять взрослым.
Дед Власий огляделся, кивнул и сказал с утвердительным одобрением, сильно меня этим удивив:
— Икон-то у вас нету.
— У мамы в спальне есть, — поспешил вставить я, так неприятно резануло меня дедово замечание.
Как-то раньше не задумывался, и не обсуждали мы эту тему. А тут вроде не за чистоту, не за достаток похвалил, а за отсутствие икон.
Да, удивительно, что меня это задело. Вроде наоборот, в то время быть атеистом, верящим исключительно в научный прогресс, было нормально и даже приветствовалось. Так что дедовы слова должны были восприниматься как похвала нашему здравому взгляду на мир. А я поспешил это предположение опровергнуть...
Дед заметил мою реакцию и примирительно буркнул:
— Ну есть и есть.
Посидели, поговорили по-взрослому, как мне по малости лет показалось. Посмотрел дед на мои лекарства, скривился: «Не то, все не то!» Но то советовать не стал: «Сам поправишься, без лекарств. Таблетки все выкинь».
Я уже плохо помню, о чем еще мы говорили. Вроде бы так долго и обстоятельно беседовали, а все немедленно улетучивалось у меня из памяти.
Потом дед Власий встал, на макушку мне ладонь положил:
— Сейчас я пойду, а ты спать будешь!
Как-то быстро собрался и ушел. А я, когда за ним дверь запер, еле успел до кровати доплестись, настолько быстро сон сморил.
Когда пришли родители, я уже не слышал, дрых без задних ног, зато утром мама радовалась, что помогли лекарства, что выпил кисель, поел. Не знаю. Голова была как чугунная, но горло зато практически перестало болеть. С одной стороны, вроде бы стало объективно лучше, с другой — будто бы произошло что-то неправильное, совсем не здоровое.
Хотел про деда Власия рассказать, но почему-то постоянно что-то мешало. Только заведу разговор, а тут либо телефон звонит, либо соседи пришли, либо что-то опрокинется или разольется, так что все суетятся и убирают последствия.
Я выздоровел, и дед Власий стал захаживать к нам в гости, но только когда отсутствовали родители. Как- то так совпадало, или он сам непонятным чутьем угадывал, но ни разу они не пересеклись. И, что удивительно, меня это ни разу не насторожило.
Одет дед Власий был всегда в одно и то же, в любое время года. Кажется, никогда не чувствовал ни жары, ни холода и даже не потел. И ходил с одной и той же торбой, к которой запрещал прикасаться.
Расспрашивал о моей жизни, о друзьях, о школе. Слушал ответы на свои вопросы, никак не оценивая, так что непонятно было, осуждает он, одобряет и вообще интересны ли ему мои рассказы.
Выслушав, начинал рассказывать сам. Странные, непонятные истории про совершенно неизвестных мне людей, даже, может быть, и не наших родственников. Потом я силился вспомнить детали, чтобы переспросить у родителей, но обнаруживал, что практически ничего не запомнил.
Сначала это даже пугало, но потом я успокоил себя, что это такая особенность дедова повествования — гипнотическая. А просить рассказать заново мне было стыдно. Решит еще, что я вообще его не слушаю, обидится.
Теперь я точно знаю, что главное я все же каким-то образом усвоил. Дедовы рассказы всплывают в голове внезапно и с такими подробностями, будто он специально мне их наговаривал для запоминания.
И еще, хотя теперь мне за это стыдно, мне льстило, что дед Власий частенько утвердительно говорил:
— Ты получше своего отца вырос.
Ведь если подумать, то это не мне комплимент, а моим родителям, которые сумели меня воспитать лучше, чем дед воспитал моего папу. Но вместо этого я тщеславно надувался, будто что-то представлял из себя.
У папы не было привычки ни ругать меня не по делу, ни хвалить просто так, по мелочам. Если я все делаю правильно, то зачем что-то еще говорить? Наверное, мне не хватало именно этого необязательного напоминания, отцовского одобрения. А дедовы слова, по сути негативные, будем честны, как раз и стали необходимым заменителем, дурацким пластырем.
Когда мы попривыкли друг к другу, дед Власий начал водить меня по блошиным рынкам. Сначала в нашем городе, потом на окраинах, в пригороде. Кто-то водит внуков в парки на аттракционы, в кино, в зоопарк, а мой дед водил меня на барахолки. Что ж, блошиные рынки вполне заменяли все эти развлечения.
Мы всегда возвращались домой вовремя, до того, как родители приходили с работы. Дед провожал меня до квартиры, причем всегда заставлял подниматься не на лифте, а пешком, несмотря на свою хромоту. У дверей на прощание крепко сжимал мое плечо, разворачивался и без лишних слов спускался вниз по лестнице, шагая по ступенькам как-то странно, боком, из-за хромой ноги, так что я всегда видел его профиль, пока он не скрывался из виду. Я никогда не спрашивал, где он теперь обретается. И в гости к нему ни разу не ходил. Но мы всегда бывали в людных местах или в безопасности моей собственной квартиры, поэтому ничего меня в поведении деда не настораживало. Или я просто старался не задумываться над этим, так же как умалчивал о дедовых визитах. Оправдывал свое молчание тем, что раз родители сами ни о чем не спрашивают, то, значит, знают и, значит, так и надо.
Поэтому я был спокоен, когда мы однажды уехали очень далеко, в другой город, на поезде. Я был полностью уверен, что родители в курсе дела.
Когда вернулись, дед довел меня, вопреки устоявшейся традиции, не до квартиры, а до угла моего дома и сказал, что торопится. Сам же я дойду?
Смешно! Конечно, дойду!
А дома я обнаружил, что меня мать с отцом в розыск уже объявили. На столе фотокарточка моя лежала, в школе фотографировали. Мне совершенно не нравилась, выглядел на ней как тупица. И рядом — листок, вырванный из тетрадки в клеточку, где маминым почерком записаны были мои приметы: как выгляжу, во что одет.
Это абсолютно невинное развлекательное путешествие на блошиный рынок очень больно ударило по родителям. Особенно по отцу. Мама могла скандалить, рыдать, даже истерить. Но отец оказался в полной растерянности: как реагировать? Что он, как родитель, сделал не так?
Ведь мама начала обвинять именно его в моем «побеге», потому что за собой никаких ошибок в общении и воспитании не смогла найти. Или не искала. Я же только и мог, что повторять:
— Я не сбегал! Я с дедом Власием ездил!
— С каким еще Власием?! — кричала мама.
— Ну какой у нас еще может быть дед Власий, мам! С папиным отцом, с дедушкой!
Мать плакала:
— За что ты так с нами? Кого ты покрываешь, сыночка? Дед твой уж три года, как умер. Папа ездил хоронить. Не говорили тебе, не хотели расстраивать. Но ты же не маленький, догадаться мог бы!
Я смутно припомнил, как мама украдкой плакала, а очень угрюмый папа в командировку уехал. Действительно, мог бы догадаться: раз родители не ссорятся, значит, причина такого поведения только одна — кто-то умер.
Тщетно я доказывал отцу, что не собирался никому делать больно, никого таким образом наказать и совершенно не хотел никаких конфликтов. Упоминание о деде Власии дезориентировало папу.
Был громкий скандал с выяснением в милиции личности уведшего меня «незнакомого мужчины» и угрозой поставить меня на учет как бегунка. Были походы к психологам и невропатологам, где я упорно отрицал дромоманию и доказывал, что никогда сам никуда не сбегал и думать об этом не думал, а ходил исключительно в сопровождении деда Власия, именно его, моего собственного дедушки, а вовсе никакого не похитителя и незнакомца. Я жаждал доказать родителям, врачам и милиционерам, что не вру.
