Он грустно усмехнулся и Льву стало стыдно: поломал он его джиу-джитсу…
- Со мной не работает, - произнёс он с сожалением.
- Иногда работает, - возразил Слава. – Но я не идеальный боец.
Лев, ощутив подходящий момент, спросил:
- У нас всё по-прежнему или?..
- Я очень люблю этого парня, на которого ты похож большую часть времени.
Льва задела формулировка: раньше Слава говорил, что «этот парень» и есть сам Лев, а теперь, оказывается, это не он, он на него только «похож». А кто тогда он?
- Думаешь, это не я? – дрогнувшим голосом спросил Лев.
- Не знаю, что думать, – признался Слава.
Они замолчали, и в тяжелой тишине дошли до Славиного дома – вот и ответ на вопрос: «К тебе или ко мне?»…
У подъездной двери Слава сказал на прощание:
- Меня не нужно защищать, за меня не нужно драться, не нужно решать мои проблемы. Я не ищу ни силы, ни покровительства. Придумай что-нибудь другое.
«Что?» - хотел спросить Лев, но не смог, потому что, поднявшись на носочки, Слава дотянулся до его губ и поцеловал. Разорвав поцелуй, он тут же скрылся в подъезде, а на Льва накатила приятная слабость: раз целует, значит, любит, значит, всё по-прежнему.
От этой мысли оттолкнулась и больно ударила под дых другая, длиной всего в одно имя: Юля. А по-прежнему ли? Про неё он так и не спросил. Получается, Эльза Арнольдовна тоже заговорила о раке?..
Лев и Слава [68-69]
Конечно, это был рак. Биопсия подтвердила его через шесть дней. Всю неделю Лев репетировал утешения для поникшего Славы: пока точный результат был не ясен, он говорил ему слова, в которые сам не верил: это ещё ничего не значит, диагноз не уточнен, предположения – одно, а факты – другое… Сам же параллельно готовился к совсем другому разговору: «Не переживай, рак груди лечится, в крайнем случае, сделают мастэктомию, да, не очень приятно, но, в конце концов, главное, что всё будет хорошо…»
Но все его продуманные, складные успокоения оказались стёрты в пыль, едва пришла весть о диагнозе: рак молочной железы, четвертая стадия. Когда Юля сообщила им эту новость – обоим одновременно – ему, в отличие от Славы, не пришлось спрашивать: «Что это значит?».
Метастазы. Мастэктомия уже не поможет. И, говоря откровенно, надежда, что поможет что-то другое, была настолько ничтожна, что Лев сразу начал репетировать новые утешения: «Так, ладно, все когда-нибудь умирают…».
Конечно, он им этого не сказал. Они сидели в гостиной на диване, Юля плакала на плече у Славы, Слава смотрел поверх её головы на Льва, и надеялся, что тот найдёт какие-то слова – правильные, нужные, целительные для них обоих. Он постарался их найти.
- Шансы есть всегда, – говорил он. – Нам рассказывали в университете про случаи из практики, когда и не такое успешно вылечивали. И Эльза Арнольдовна наверняка тебе что-то сказала, да? Она же не сказала, что шансов нет?
- Не сказала, - всхлипывая, соглашалась Юля.
Конечно, не сказала. Нельзя такое в лоб говорить, даже если их правда нет – Лев это хорошо понимал.
- Она составила план лечения?
Юля кивнула, отнимая голову от Славиного плеча. Она забралась с ногами на диван, обхватила колени и гнусаво проговорила:
- Там курсы химиотерапии.
- Вот видишь! – обрадовался Лев. – Не было бы шансов, не было бы и смысла в лечении.
Ему казалось, что он говорит правильные, успокаивающие вещи, но Юля, махнув пальцами по глазам, вдруг издала тоненький вскрик и снова надрывно заплакала. Слава придвинулся к ней, обнимая и прислоняясь губами к непослушным волосам, мягко сказал:
- Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня лечиться?
- Давай, – сдавленно согласилась Юля.
Потом они собирались домой, в мрачном ожидании предстоящего разговора с мамой, и Слава прятал глаза от Юли, отворачивался и смотрел в пол. Лев, мягко взяв его за руку, сообщил Юле, что им нужно «отойти на одну минуту», и, скрывшись со Славой в их спальне, обнял его за плечи, прижимая к себе, прошептал на ухо: - Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня верить в лучшее?
Тогда Слава заплакал – заглушено, стиснув зубы, а Лев обнимал его, гладил по голове, целовал в волосы, в лоб, в щеки, собирая губами слезы, и не зная, чем может помочь ещё, кроме как этими странными, бесполезными действиями. В груди саднило и ныло – навязчиво и без перерыва, как от зубной боли, только эта зубная боль почему-то локализировалась в сердце. Очень странно.
Был у него на третьем курсе такой препод, старый профессор Белинский, который любил повторять, как важно врачу уметь отключать эмпатию, ведь если проникаться состраданием к каждому умирающему, когда их по несколько человек на дню, «можно очень быстро закончиться и как личность, и как специалист». Лев всегда считал, что ему не грозит «быстро закончиться», потому что никакой эмпатии у него отродясь не было. Девчонки спорили с Белинским, мол, нельзя помочь человеку, если ты ему не сострадаешь («Ведь откуда тогда брать стремление помочь?» - говорили они), но Лев был с ними не согласен. На пациентов можно смотреть по-разному, полагал он, не обязательно из желания помочь. Он смотрел на них как на задачу, которую нужно решить, и правильным решением будет спасение. Если пациент умер – ты лузер, ты проиграл. Он ненавидел проигрывать.
Теперь, обнимая Славу, тонко улавливая его сбивчивое дыхание, чувствуя мокрые следы слёз на своём плече, Лев усомнился, что так уж не способен к эмпатии, как он думал раньше. Он пропитывался его эмоциями, как губка.
Давай я заберу твою боль, впитаю в себя до последней капли, мне это не сложно, я губка, я выжму самого себя и боли больше не будет…
Юля, демонстративно прочистив горло, крикнула из коридора:
- Вы там скоро?
Лев опустил взгляд на всхлипывающего Славу и крикнул в ответ:
- Ещё пару минут!
Слава поднял голову, принялся усиленно тереть глаза, но красные припухшие веки свидетельствовали о причине их заминки наглядней, чем слёзы. Лев не стал ему говорить, что от Юли ничего не скроешь.
Слава вернулся в коридор, понуро опустив голову. Лев, выйдя следом, виновато посмотрел на Юлю, а она отвернулась. Все пытались спрятать слёзы.
В тот день Лев переписывался со Славой до поздней ночи, утопая в собственной беспомощности: Слава писал, что мама плачет и «делает ещё хуже», а Лев отвечал глупыми шаблонными ответами: «Мне очень жаль», «Я рядом», «Я тебя люблю». Всё, что ему хотелось в действительности: оградить Славу от происходящего, забрать из семьи, спрятать от рака, от мамы, от смерти. Только это было невозможно.
Это была тяжелая ночь для всех, но на утро, как и договаривались, они постарались взять себя в руки: Юля поехала в онкодиспансер, Слава поехал с ней в качестве поддержки, Лев поехал со Славой в качестве поддержки… Славы. Тот то и дело повторял бодрые лозунги: «Всё будет хорошо», «Ты справишься», «Мы его уделаем, этот тупой рак», а Лев поддакивал: «Да, всё так и будет».
Через две недели такая жизнь – с больницами, лекарствами и уколами – незаметно превратилась в норму. Теперь это была их нормальная реальность: реальность, в которой у Юли рак, и в которой все остальные живут с учетом этой переменной.
Что не могло не радовать Льва: привыкнув к состоянию сестры, как к «обыкновенному», Слава повеселел. В первые недели они только и говорили, что о раке, прогнозах, шансах и вероятностях, но постепенно количество таких разговоров стало снижаться, и возвращались прежние: о друг друге, о будущем, о прошлом, о любви, о сексе – обо всём. Чаще всего, «прежнее» возвращалось между двумя курсами химии: пока у Юли был перерыв в три-четыре недели, все с предвкушением ждали результатов (помогло или не помогло?) и от надежд на лучшее они бодрились. Вот только не помогало. И, в конце концов, эти перерывы стали ассоциироваться с мрачными новостями: опять не сработало.
В таком подвешенном состоянии Лев сдал госэкзамены и, не смотря на фоновый стресс, получил «отлично». В одной из ситуационных задач ему попалась пациентка с раком молочной железы, и он так хорошо справился с решением, что комиссия закрыла глаза на то, как он перепутал сахарный диабет с несахарным в другой задаче.
