Виталий оказался профессиональным фотографом. Вместе с несколькими приятелями он снимал обшарпанный подвал мрачноватого серого дома на Солянке, снимал за вполне символическую плату, поскольку все предприятие имело статус творческого объединения и под этим соусом пользовалось различными льготами.

Подвал разделили перегородками на отдельные «берлоги», провели коммуникации и отделали кто во что горазд, чем Бог послал.

Обитало их, здесь пять человек, два фотографа и три художника, жили своеобразной коммуной, но на ноги друг другу не наступали, уважали творческую независимость.

В этот час в мастерских никого не было. Лика с любопытством огляделась. «Берлога» Виталия стоила того.

Это была комната метров в пятьдесят с четырьмя небольшими оконцами под потолком, занавешенными тяжелыми темно-красными портьерами до полу. Стены были отделаны дощечками, тонированными темным лаком, с выжженными на них знаками зодиака. По стенам развешаны сильно увеличенные фотографии и картины без рам.

Светильники под круглыми красными абажурами были беспорядочно расставлены по всей комнате. По углам громоздились штативы, лотки, рамки и прочая фотографическая дребедень. Кровать в углу, низкий столик, несколько стульев и кресел, вот, пожалуй, и все.

Лика принялась разглядывать фотографии. Они были хороши, одна из них особенно привлекла ее внимание. Улица в одном из новых районов Москвы, высокие, однотипные дома. Сумерки и камера фотографа превратили их в причудливый, таинственный лабиринт. На первом плане, спиной к объективу, — девушка, видна только щека, да длинные пряди белокурых волос. Медлит на порото неизведанного, колеблется, прежде чем сделать шаг вперед.

Лика даже подошла поближе, чтобы получше разглядеть, настолько ее увлекло схваченное автором настроение.

Дверь скрипнула. Вошел Виталий с подносом, на котором дымились две чашки, и бледнела тарелка с сыром и яблоками.

— Осмотр холодильника особых результатов не принес, — бодро заявил он, ставя поднос на ковер. — Чего, впрочем, и следовало ожидать. Зато глинтвейн удался на славу.

Лика скользнула на ковер и прихлебнула из чашки горячую пряную жидкость.

— М-м-м, — с наслаждением простонала она. — Что-то особенное!

— Корица! — провозгласил Виталии. — Весь фокус в корице. По такому случаю был уничтожен весь запас Ульмаса. Последствия непредсказуемы, но я готов ответить по всей строгости закона.

— А кто это Ульмас? — полюбопытствовала Лика.

— Мой сосед. Ульмас Пяст, художник, эстонец, жутко талантливый. Вот эти натюрморты — все его.

Лика покосилась па нагромождение крабьих клешней, ракушек и усомнилась про себя в услышанной высокой oценке, однако ничего не сказала.

— А вот это фотография чья? — спросила она, указав на лабиринт.

— Моя.

— Здорово.

— А мы, оказывается, еще и понимаем что почем!

— Да не без этого.

— И в кого же мы такие умные?

— В маму с папой.

— Принято. Вот и тост родился. За маму и папу!

Они чокнулись чашками и выпили.

— И чем же занимается их выдающаяся дочь?

— Учусь на журналистике в МГУ.

— Угу. Финал скоро?

— Маячит.

— Как закончишь, будем работать имеете. Ты — писать, я — снимать.

— Заметано, — отозвалась Лика, хрустя яблоком. — Слушай, а телефон здесь есть?

— А как же! На столике при входе. Только ты недолго. Глинтвейн остынет.

Лика гибким движением поднялась с ковра и вышла. В длинном узком коридоре было почти темно. Высоко под потолком горела лишь одна слабенькая лампочка. Телефон притулился на низком подобии тумбочки у стены, сплошь исписанной именами, номерами телефонов и краткими посланиями типа: «Дайте мне кайфу, для лучшего лайфу!»

— Алло, алло. Лика, это ты? — раздался в трубке взволнованный голос матери.

— Я.

— Ты где была?

— Там.

— Я так и знала. Примчалась домой, а от тебя ни слуху, ни духу. Как ты?

— Все в порядке.

— Митя уже два раза звонил. Темнил, я ничего не поняла. Волновалась жутко.

Митя. Лика почувствовала укол совести, слабенький такой, но чувствительный.

— Если еще раз позвонит, скажи, я у подруги.

— Какой такой подруги? — подозрительно спросила мать.

— Так. Дымовая завеса.

— Ясно. Я его знаю?

— Нет. Новый знакомый.

— Лика!

— Да, мама.

— Не наделай глупостей.

— Не буду.

— Уверена?

— Да.

— Ладно. Дома когда будешь?

— К вечеру. Если что изменится, позвоню.

— Хорошо бы ничего не изменилось. Я жду тебя.

— О’кей. Целую.

Лика повесила трубку и прислонилась спиной к стене.

«Не наделай глупостей». Легко сказать.

Когда она принимала душ, уже сумасбродный шаг, если учесть сложившуюся ситуацию, Виталий крикнул из-за двери:

— Спинку потереть?

— Не надо, — ответила она поспешно.

Слишком поспешно. Он не дурак, понял, наверное, что между ними заварилось что-то не совсем обычное для мимолетного знакомства.

«Вечно я все усложняю, сердито подумала Лика. — Веду себя как малолетняя девчонка».

Она отделилась от стены и пошла комнату. Виталий сидел на ковре, по-турецки поджав под себя длинные босые ноги.

Он тоже успел побывать в душе, волосы блестели от воды, рубашка распахнулась, обнажив мускулистую грудь. Кожа, по контрасту с загорелым лицом, была белая, золотистая от курчавых волос, сбегавших к животу.

— Кому звонила? — небрежно спросил он.

— Маме.

Почему не папе?

— Папы нет. Умер несколько лет назад.

— Извини, не знал. А кто у вас мама?

— Заместитель главного редактора в Прогрессе».

— Ого! Выхолит, ты насквозь блатная.

— Выходит, так, — невозмутимо ответила Лика, отправив в рот кусок сыра и запив его большим глотком глинтвейна.

Он уже остыл и потерял половину своего обаяния, но Лика этого даже не заметила. Сидящий перед ней мужчина притягивал ее как магнит, и ничего с этим поделать она не могла.

Лика уткнулась глазами в чашку, чтобы хоть как-то справиться с собой. Под его пристальным взглядом ей стало не по себе. Она так и чувствовала, как краска разливается по щекам, отчаянно надеясь, что это можно списать на воздействие глинтвейна.

Возникла мучительная пауза, мозг лихорадочно работал, пытаясь найти хоть какую-то безопасную тему для разговора.

Виталий переменил позу и неожиданно оказался совсем рядом. Это было совсем уже невыносимо. От него исходила такая мощная волна мужской властной силы, что Лика совершенно растерялась.

Он притянул ее к себе и поцеловал в мягкие, податливые губы Она не сопротивлялась, просто не могла.

— Знаешь, как это называется? — шепнул он. — Хочешь, а молчишь.

Возразить было нечего. Вес ее существо рвалось к нему. Он медленно, томительно медленно расстегивал пуговки ее рубашки.

В одну секунду все перевернулось. Только что она сидела, надежно занавесившись длинными ресницами, и судорожно искала, что бы такое сказать, а теперь вот трепетала в его пылающих ручищах, которые, казалось, были везде.

— Сладкая, сладкая моя девочка, — шептал он, прерывисто дыша.

Лика откинулась назад, длинные волосы свесились до пола. Она раскачивалась, как наездница, у него на коленях, чувствуя, что он проникает все глубже и глубже.

Никогда еще она не ощущала в себе мужчину так безумно и остро. Она знала, что не любит его и вряд ли когда-нибудь полюбит. Она инстинктивно чувствовала чужака, в нем было что-то примитивно-дикарское, что и притягивало, и отталкивало, все сразу. Он был явно из той породы людей, что берут от жизни все, что хочется, и не особенно задумываются о последствиях.

Такие люди всегда занимали Лику, но на расстоянии. Ей было интересно наблюдать за ними, как за образчиками иной человеческой породы, восхищаться легкости, с которой они идут по жизни, и выбирать себе друзей иного склада. Близости не возникало никогда. А что же теперь, теперь…

Тягучие, томительные волны накатывали на нее одна за другой, все тело пело под прикосновениями его рук. Никакие доводы рассудка уже не действовали.