Через пару часов тяжёлый кашель прекратился, жар тоже спал, но молодой врач не уходил. Он сидел возле столика, нервно вертел в руках карандаш и молчал.

Реб Менаше открыл глаза. Его невозможно было узнать – и только глаза оставались всё теми же, с той же улыбкой, спрятанной где-то на дне. Он попросил покурить.

– Папа, да разве можно!..

Но движение руки доктора прервало протестующего Зисла на полуслове. Тот побледнел и протянул отцу сигару.

– Не то, – ответил больной. – У кого-нибудь есть табак?

И его глаза улыбнулись.

Он затянулся тонкой папироской и позвал:

– Ита…

Она отняла ладони от лица и показалась из своего угла. В последние годы она страдала склонностью к полноте и одышкой. Сейчас её маленькое круглое лицо сжалось, словно детский кулачок, а взгляд сделался потерянным, полным безнадёжности: река, такая глубокая, выбросила её на чужой берег, а сама потекла в море-океан, – туда, куда впадают все реки.

– Менаше! Менаше! – тихо произнесла жена.

– Хочешь затянуться? – Его глаза смеялись. – Это дым, но хороший дым.

Вихрь волной подхватил старую женщину. Она в ту же секунду перестала рыдать, засмеялась и закашлялась, подавившись дымом. Менаше положил папироску и подмигнул раввину. Тот подошёл к его постели и принялся исповедовать умирающего. На первых словах исповеди больной закашлялся. Кашель этот не умолкал; застыл, да так и остался – кашель, застывший во времени.

У реб Шахне тряслись руки и ноги, а во рту стояла невыносимая горечь. Он сидел на стуле, слушал дикие голоса с улицы, свист и звон разбитых стёкол, и ему казалось, что всё это стучит, кричит и звенит в его собственной голове.

Погром начался так внезапно, что у него даже не хватило времени запереть лавку – он сразу бросился домой. Там он никого не обнаружил. Сара и дети, по-видимому, где-то спрятались и оставили на произвол судьбы дом, деньги и то немногое серебро, что у них имелось. Он один не подумал о том, чтобы спрятаться. Он вообще ни о чём не подумал. Он только прислушивался к беспорядкам на улицах и к горечи у себя во рту.

Шум погрома то приближался, то удалялся, словно огонь, занявшийся где-то по соседству и внезапно охвативший дом со всех четырёх сторон. Окно затрещало, несколько камней упало в гостиную, и спустя мгновение через дверь и окно внутрь принялись лезть деревенские – по большей части молодые хлопцы с палками, с ножами, с пьяными красными рожами. Реб Шахне почувствовал, что наконец должен сделать хоть что-то. С большим трудом он поднялся со стула и прямо на глазах у погромщиков принялся заползать под диван.

Банда расхохоталась.

– Вот дурак! – сказал один по-русски и схватил его за ногу. – Эй ты, вставай!

Реб Шахне мгновенно пришёл в себя и заплакал, как ребёнок.

– Ребятки, – взмолился он, – я вам покажу, только вам одним, где лежат деньги, серебро и всё остальное, только не убивайте меня! Зачем вам меня убивать? У меня жена, дети…

Ничего не помогло. Все вместе они принялись его бить; били по зубам, по рёбрам, по животу, с большой жестокостью. Он плакал и умолял, но они били. Он вдруг узнал одного из погромщиков и воззвал к нему, умоляя о милосердии:

– Василенко, ты же знаешь меня… Твой отец работал в моём доме! Так скажи: я ему разве не платил? Он хорошо служил мне… Василенко… Василенко… Спасите!..

Мощный удар под дых прервал его мольбы. Двое погромщиков уселись на него и принялись пинать коленями в живот. Василенко, низкорослый тощий человек с кривым лицом и серыми глазками, горделиво усмехнулся и сказал:

– И што? Платил, как же! Батько работал, а ты платил. Посмотрел бы я на того, кто не заплатил бы!

Однако он почувствовал, что реб Шахне обратился к нему за помощью, и сказал остальным:

– Ладно, ребята, хватит. Пусть эта падаль живёт. Видите же, он и так еле дышит.

Они понемногу нехотя оторвались от жертвы и двинулись к выходу из дома, ломая на своём пути ту утварь, которая ещё осталась целой.

– Ну, Шахна, ты должен быть мне благодарен, что остался жив, – сказал Василенко реб Шахне, который стоял перед ним с опущенной головой и окровавленным лицом и тяжело дышал. – Ребята не стали бы с тобой возиться, если б не я…

Он хотел было уйти, но вдруг его посетила внезапная мысль.

– Ну, – он протянул руку к реб Шахне, – целуй.

Реб Шахне поднял свои кровоточащие глаза и бросил на него растерянный взгляд. Он ничего не понимал.

Лицо Василенко побагровело.

– Не слышишь, что ли? Целуй, тебе говорят!

Двое погромщиков остались стоять в дверях, заинтересовавшись тем, что происходит. Реб Шахне смотрел на Василенко и молчал. Василенко аж позеленел.

– Ах ты, жидовская морда! – Он заскрежетал зубами и со всей силы двинул реб Шахне по лицу. – Вот ты как? Ещё кочевряжишься? Эй, ребята, идите-ка сюда…

Двое стоявших возле двери подошли ближе.

– А ну, возьмите-ка его в дело! Он, торгаш паршивый, должен мне пятки целовать! А не то…

Он уселся на стул. Подельники схватили реб Шахне и бросили его к ногам Василенки.

– Тяни, – приказал Василенко, двинув ботинком по зубам.

Реб Шахне медленно стянул ботинок с ноги Василенки.

– Целуй!..

Они находились друг напротив друга: красная, грязная нога, от которой несло потом, и избитое лицо с длинной, солидной тёмной бородой. Странное дело, банда совсем недолго занималась этой бородой: та хоть и была уже ободранной в двух-трёх местах, и всё-таки на ней ещё лежала тень достоинства взрослого человека и почтенного домовладельца. Сверху вниз серыми глазами смотрело позеленевшее кривое лицо Василенки.

– Целуй, тебе говорю!

И сразу после приказа последовал ещё один удар в зубы.

На мгновение все находящиеся в комнате застыли молча и неподвижно. Потом реб Шахне наклонился, и Василенко испустил резкий, страшный вопль. Все пальцы его ноги и большая часть стопы исчезли во рту реб Шахне, и два ряда зубов глубоко погрузились в мясо, покрытое грязью и потом.

То, что последовало после этого, было дико и жутко, словно в нелепом страшном сне.

Они били реб Шахне ногами по рёбрам с такой силой, что каждый удар звенел громко и глухо, словно пинали пустую бочку. Они выдрали его бороду по клочкам, пальцами вырвали ему глаза, добрались до самых чувствительных участков тела и рвали из них мясо кусками. Тело дрожало, тряслось, вертелось и билось, словно в лихорадке, но два ряда зубов сжимались в конвульсии всё сильнее и впивались всё глубже, и что-то такое хрустело внутри стопы – зубы, кости, или то и другое одновременно. Василенко всё время кричал, дико, безумно, как заколотая свинья.

Как долго это продолжалось, погромщики не имели понятия; они пришли в себя только когда заметили, что тело реб Шахне больше не дёргается, но, взглянув на его лицо, они оба задрожали с головы до ног.

Вырванные глаза болтались рядом с двумя дырами, заполненными кровью, большими, круглыми и липкими. Никакого лица видно не было; борода сбилась в сырые кровавые колтуны, а окаменевшие челюсти с куском ноги между ними были оскалены, как пасть убитого волка. Василенко ещё бился – уже не на стуле, а на полу. Его тело извивалось, как змея, а из его горла вырывались хриплые протяжные звуки. Его серые глазки сделались огромными, матовыми и стеклянными. По-видимому, он потерял рассудок.

С испуганным «Господи, помилуй!» двое погромщиков выбежали из дома.

На улице бушевало злое безумие погрома, и среди разнообразных голосов никто бы не расслышал крик, вырвавшийся изо рта живого, которому в ногу медленно впивался зубами мертвец.

Выглядел он так.

Фигура гиганта; широкоплечий, но не полный, скорее даже тощий; тёмная, обожжённая солнцем кожа; острые скулы и чёрные глаза. Волосы почти полностью седые, слегка курчавые и, словно у молодого, густые и длинные. На губах – детская улыбка, а вокруг глаз – морщины, как у старика.