Служка Борух-Эли стоит посреди большой синагоги и уже собирается идти домой.

– Ну и метель… – недовольно бормочет он, глядя в окно. – Я вообще бы отсюда ни ногой, но всё-таки дом есть дом.

Он немного подумал и выдвинул ящик из столика кантора.

Между книгой «Шмот»[1], бумажными листками и кусочками стеариновой свечи затерялся старый, заржавленный висячий замок. Борух-Эли берёт его, залезает на лавку и гасит лампу, висящую напротив печи. В синагоге становится темно, и только в печи горит крошечный огонёк в стакане с маслом – это свет поминальной свечи.

Боруху-Эли очень неохота идти домой, и он ненадолго замирает, стоя на лавке с замком в одной руке и с толстой самокруткой в другой. Освещённая отблеском свечи, вся его фигура выглядит странно. Наконец он решает, что ночевать здесь не годится: слишком мало места, – слезает с лавки и открывает дверь. Порыв ветра – и вместе с ним в помещение врывается Ицл-подкидыш.

– Куда тебя несёт, куда? – злится Борух-Эли. – Надо же, явился!

– А куда мне ещё? – отвечает Ицл, тоже разозлившись. – Снаружи, что ли, ночевать?

– Шевели ногами, ну?! – ворчит Борух-Эли. – Держи замок, запрёшься изнутри. Но дрова в печке жечь не смей – слышишь, ты, приблудный?

Ицл моргает, но ничего не говорит в ответ и запирает за служкой дверь.

Слова Боруха-Эли насчёт того, что печку топить нельзя, Ицл отлично расслышал, но, несмотря на это, он отправляется прямиком к печи, лезет под лавку, где лежат заготовленные на утро поленья, берёт несколько и раскладывает их внутри. И вот уже пламя весело трещит – сухое дерево занимается быстро, словно солома. Ицл достаёт из кармана несколько картофелин, тех, что он отважился украсть в лавке у Зельды Шолем, кладёт их в печь – чтоб испеклись.

Ицл – кто он?

Его нашли под забором. С тех пор его удел стал таким же, как и у других подкидышей. Зимой его нянчили ветер со снегом, летом – жаркое солнце. Ицл познал все радости, уготованные для еврейских детей-сирот: богадельню, талмуд-тору[2], работу разносчика, старьёвщика и попрошайничество в чистом виде. Имя Ицл стало прозвищем, а настоящим и постоянным именем было Подкидыш. Он на собственной шкуре ощутил, что значит «дружба сверстников», – они часто кричали ему вслед: «Подкидыш!» и обзывали позорными словами его мать, которую и знать-то никто не знал. Однако сдачи он давать умел. Он вырос под открытым небом, и, может быть, именно поэтому был парнем крепким, с железным здоровьем, и обидчики получали от него даже сильнее, чем он от них.

Старшие тоже привыкли к его звучному прозвищу и по-другому, нежели Подкидыш, его уже не звали и тумаков для него не жалели. Иногда били за дело, а бывало – и просто так, веселья ради.

К тому же он и сам был порядочным балбесом. Так и повелось: то в одном доме случайно горшок разобьёт, то в другом, сам того не желая, помойное ведро перевернёт, а то, подбрасывая камешек, в оконное стекло его ненароком засадит. В общем, жилось ему весело и развлечений было много.

И чем больше его изводили, тем сильнее портился его характер: он стал злым, бессердечным и совсем одичал. Так-то он был неплохим парнем, только на вид уж больно замызганным, да ещё и лохмотья – люди видели только это. Ко всему прочему лентяем он был изрядным: мог три дня не есть, лишь бы только не работать.

Года два-три назад, когда Ицлу было лет десять-двенадцать, он, бывало, добывал себе обед здесь, ужин там, а ночлег ещё где-нибудь, в третьем месте. Его жалели – всё-таки сирота, хотя больно уж живчик был этот сирота. Когда в последний раз его отдали работать в пекарню, а он оттуда снова сбежал, все стали говорить, что от Ицла ничего хорошего ждать не приходится, что он сочувствия недостоин, что он только воровать способен – и будет вором всю свою пропащую жизнь. Как в воду глядели. Ицл любил прибрать к рукам всё, что только можно было унести, и люди стали ненавидеть его ещё сильнее, чем прежде. Вот тогда-то настали для Ицла горькие дни.

Теперь он постоянно страдает от голода, изредка пытаясь добыть себе пропитание. Люди редко пускают его куда-то переночевать – боятся. Спит он в синагоге на лавке, а временами и вовсе под открытым небом ночует.

Стоя возле огня и проталкивая картофелины подальше, внутрь печи, чтобы они быстрее испеклись, Ицл почувствовал, как тепло, доходя до самых костей, прямо-таки пробудило в нём жизнь: даже в животе что-то скребло и сосало под ложечкой, но запах печёных картофелин, которые были уже почти готовы, успокаивал его и столько всего обещал… Он упоённо ворошил угли палочкой и думал о Хайке, хорошенькой служанке в доме Янкеля, перед которой он по-своему благоговел.

От сладких раздумий его отвлекли чьи-то шаги. Он услышал, как кто-то поднимается по ступенькам ко входу в синагогу, – и в дверь тут же постучали.

– Кто там? – отозвался он со злобой в голосе.

Его раздражало, что его приятные раздумья прерывают.

– Ицл, открывай! Я дико замёрз.

Он узнал голос своего злейшего врага. Бездомный Арел докучал ему больше других мальчишек, обзывавших его подкидышем, но сильнее всего его задевало то, что Арел осыпал бранью его никому не известную мать.

Арел, напротив, происходил из семьи, которую все хорошо знали. Отец его был балаголой[3], человеком недобрым и к тому же гордецом, а мать имела привычку прибирать к рукам всё, что плохо лежит, и уже прибранное не имела обыкновения возвращать обратно. Оба родителя довольно давно отошли в мир иной.

Потому Арел считался более «родовитым», чем Ицл, и уже в печёнках у того сидел. Ицл колотил его безо всякой жалости, да так, что Арел всякий раз ныл, обещая, что больше не будет, но стоило ему вырываться из рук противника, он, недолго думая, принимался за старое.

И вот сейчас у Ицла появилась возможность отомстить своему давнему врагу. Внутрь пускать его он не собирался.

– Прямо там спать и ложись! – злорадно крикнул он. – Задубей там от холода, будешь знать!

– Ицл, послушай! Пусти меня! У меня уже пальцы от холода не двигаются, – канючит Арел.

– Пускай тебя твой папаша приютит, ясно? Иди к нему и кричи: «Подкидыш!», ага?

– Нет, клянусь: больше никогда!

– Больше никогда? Это сейчас ты говоришь: «Больше никогда», а потом снова будешь орать «Подкидыш!»? Ну уж нет, я тебя проучу!

Арел рыдает во весь голос.

Тогда Ицл говорит ему, что пустит его внутрь через четверть часа: если хочет – пусть дожидается, а не хочет – пусть идёт на все четыре стороны. Выбора у Арела не остаётся, приходится ждать.

Четверть часа прошло, Арел просится: «Ну, открой уже!», а Ицл хохочет и отвечает, что, если Арелу так уж хочется внутрь, пускай он поскулит под дверью, как собака, – а впрочем, он всё равно его внутрь не пустит.

А потом, когда Арел, всхлипывая, собирается уже уходить, Ицл подбегает к двери, открывает её и сердито кричит:

– Ладно, заходи. Давай!.. Но если я ещё раз услышу от тебя: «Подкидыш»…

Зарёванный Арел бежит к печке, садится поближе к огню, и его лицо расплывается от удовольствия.

Из-за всего происходящего Ицл совсем забыл про картофелины. Только сейчас он вытащил их – они почти сгорели, но нет, всё-таки не полностью. Ицл любил подгоревшие шкурки даже сильнее, чем саму картошку.

При взгляде на картофелины в глазах Арела, словно у голодного зверя, загорается дикий огонёк, но просить он боится. Ицла раздражает его голодный взгляд. Не глядя на Арела, он вытаскивает картофелины – кроме одной, полностью сгоревшей, – раскладывает их на лавке, берёт с печки ржавую жестяную кружку с солью, которая обычно там стоит. Принимается за еду.