Он снизошёл, слегка притронулся, а о большем она и не осмелилась его просить. Суетясь вокруг сына, она несколько раз выбегала в кухню посоветоваться с хозяйкой Бейлой, дочерью Шойлема, насчёт обеда.

– Чем бы мне его накормить? Ох, вот бы я о своих несчастьях знала столько же, сколько про этот обед…

– Возьмите кусок мяса да нарубите котлет, – посоветовала Бейла. – Разве неясно? Ни кашу, ни борщ есть он не будет…

– Да где же взять его, это мясо? Мясные лавки уже закрыты. Может, вареников с творогом ему налепить? Не нравится мне этот творог от Гиси-Леи, он сухой, как опилки!

Она вдруг оборвала себя на середине фразы.

– Знаете что? Посмотрю-ка я на рынке свежую рыбу, потом отварю горшочек риса в молоке… Честное слово, это лучше всего! Мойшле, куда ты?..

Она повернулась к сыну и увидела, что тот надевает пальто и открывает дверь.

– К местному доктору, – ответил он.

Сора-Хана перепугалась.

– Зачем к доктору?.. Не заболел ли ты, боже упаси?

Сын рассмеялся.

– Нет, просто так. «С визитом»…

Мать смутилась.

– Не забудь, сынок, приходи обедать, – крикнула она ему вслед.

Она побежала на рынок и принесла оттуда одну рыбку. Приготовила обед, не прекращая беседовать с хозяйкой и ощущая после ухода сына странную радость – её она даже не пыталась скрыть.

– Бейла, вы посмотрите только, что за лещ! Живой ещё! А жабры красные, прямо огнём горят. Я за него целых двенадцать копеек заплатила, но он, честное слово, стоит этих денег… Что вы там сказали про детей? – перескочила она на другую тему. – Почему, пока их вырастишь, столько бед приходится снести?.. То оспа, то корь, то другие детские дела, и чего только Бог не насылает… А когда они становятся старше, огорчений становится только больше.

– Потому что сейчас он уже мужчина. – Бейла, как обычно, утешала вдову в её невзгодах.

– Да, конечно, грешно жаловаться – и что тут скажешь?.. «С визитом» к доктору пошёл… – сказала Сора-Хана с напускной сдержанностью в голосе, но тут же рассмеялась.

И, чтобы скрыть радость, добавила:

– Конечно, мне хотелось бы, чтобы он был немножечко другим. Как это почему? Вот был бы жив мой старший, Эли, да упокоится он с миром…

– Ну да, а чего вы хотели? – с пониманием ответила Бейла. – Сегодняшние дети, они ведь совсем другие… И вообще, жизнь изменилась. Конечно, он не такой уж и набожный, но у него и другие достоинства есть. Поверьте мне, от него вам будет большая радость – вот сосватает он себе кого-нибудь с хорошим приданым…

– Ох, ваши слова бы да Богу в уши… – заулыбалась Сора-Хана. – Чтоб вы были здоровы! Слушайте, а может, воды к рыбе добавить?

В скором времени обед был готов. Рыба запеклась толстой коричневой корочкой. Сора-Хана нахмурилась:

– Хоть бы пришёл уже, пусть поест, пока свежее…

Несколько раз она подбегала к окну посмотреть, не идёт ли.

«Доктор, конечно, хочет с ним переговорить… И то правда – есть с кем разговаривать! У моего сына светлая голова!»

И она просияла от гордости.

Стол был уже накрыт. Она уселась ждать. Прошёл час, другой… В лавку уйти она не могла – а вдруг сын вернётся? Молоко уже сделалось шоколадного цвета – и Сора-Хана считала, что это даже хорошо. Но потом рыба подсохла. Как жалко вкусный бульон. Можно было бы долить воды – но вдруг сын сейчас вернётся, ему придётся ждать… Нет, так не годится. Он, наверное, сейчас придёт, утешала себя Сора-Хана, но время шло, а сына видно не было. Лицо Соры-Ханы потемнело. Она замолчала и ушла к себе в комнату – не могла видеть никого из соседей…

Стало вечереть. Сора-Хана сидела за праздничным столом, на котором была расставлена посуда для молочного, – и думала. Она вздрогнула, услышав стук двери. Увидела сына и словно бы ожила – тут же, в глубине души, простив его, что он заставил её столько ждать.

– Что же ты так долго, сынок? – произнесла она с мягким упрёком. – Горячее остыло уже. Как жалко, такой свежий лещ! Ну сядь, поешь…

Она не осмелилась сказать ему: «Иди помой руки».

– Есть? – удивился сын. – Я уже поел.

Он отвернулся, чтобы снять и повесить на стену своё пальто, – и не видел, как вытянулось лицо Соры-Ханы, а её глаза погасли.

– Что значит «уже поел»? Где поел?

Он задумчиво и равнодушно ответил:

– Как это где? У доктора.

После первой затяжки его лицо багровело, словно он поднимал что-то тяжёлое, а потом он долго и надсадно кашлял. Но взрослые ведь как-то курят, значит, должно же быть в этом что-то особенное? Он упрямился – и продолжал.

Отец его был бедным учителем, и, так как мальчикам курить не положено, он собирал бычки.

Позже, когда он учился в клойзе[9], он уже завёл привычку повсюду носить с собой мешочек с табаком. Он никогда и никому не отказывал в понюшке табака, если у него было чем поделиться, а когда не было, и сам просить не стыдился.

Его звали Менаше.

Прямо из клойза реб Шоул Мараванер взял его в зятья. Реб Шоул пришёл лично. Крупный мужчина с нависающими бровями какое-то время рассматривал Менаше молча. Будущий жених был высок, широк в плечах и силён. Он был в сюртуке средней длины, наполовину хасидском, наполовину купеческом.

Реб Шоул заглянул в книгу, задал пару вопросов, поговорил о том о сём, искоса поглядывая в сторону смущённого молодого человека и, навострив уши, прислушиваясь к его скромным, кратким репликам.

А потом, привстав с длинной скамьи, тут же прервал разговор:

– Тфилин[10] бери с собой.

Как-то раз, в момент душевной близости, жена спросила его:

– Ты хотя бы скажи, что у этого табака за вкус? Дай и мне затянуться разок, чтоб я тоже знала!

Он вытащил изо рта скрученную вручную дымящуюся папиросу и поднёс её к губам жены.

Та вытянула губы трубочкой, затянулась и тут же закашлялась.

– Фу-у! – Она пришла в себя. – Дым и больше ничего!

Менаше улыбнулся.

– Дым, но хороший дым!

– Да чего в нём хорошего? Горький, и в глаза лезет.

Он рассмеялся.

– Всё равно хорошо, – настаивал он.

И вихрь пылающего смущения и пылающей смелости закружил двух молодых людей в своих бурных волнах.

Переход от нужды к жизни в достатке он принял без бедняцкой жадности. Он позволил себе одну-единственную роскошь: курил лучший табак, который только мог достать. Молодые люди из клойза прознали об этом и охотно пользовались его табакеркой.

Нехемье, старший зять реб Шоула, однажды отозвал его в сторонку, чтоб сказать:

– Что ты делаешь, эти свиньи выкурят весь твой табак!

Менаше спокойно на него взглянул:

– Как можно не дать человеку табаку?

– Глупец, ты что, не понимаешь? Делай как я: покупай табак двух сортов! – И пошёл восвояси, посмеиваясь.

Менаше промолчал в ответ, но два сорта покупать не стал.

Он проводил время в клойзе, читал Тору дома и прогуливался, опираясь на трость. Время от времени он молча подсаживался послушать беседы о делах торговых, которые реб Шоул вёл с евреями-коммерсантами. В то время каждый год принято было ездить торговать в Данциг, или в Лейпциг, или в Кёнигсберг. Реб Шоул ездил в Данциг. Своему старшему зятю Нехемье он открыл мануфактурный магазин со словами: «Сиди себе в лавке, отмеряй полотно да продавай». Нехемье попытался заикнуться про Данциг, но тесть только презрительно махнул рукой. С Менаше он и словом не обмолвился о торговле. Менаше тоже отмалчивался. Он спал со своей Итой, и не зря: у них родились близнецы, двое мальчиков.

Вечером после обрезания у обоих близнецов реб Шоул отозвал Менаше в отдельную комнату, протянул ему пачку ассигнаций и сказал: