Чехова было негусто. Некоторые издания дублировались. В двойном экземпляре стояли избранные рассказы на английском. Любопытства ради полистала «The lady with the dog». Впечатление странное – точно читаешь Моэма. Издания новые, пахнут типографией; приятно, да не то, чего ждешь от библиотечных книг.

Некоторые сборники проштампованы. Красная круглая печать сообщала, что это собственность «Русского дома, центра науки и культуры в Белграде». Кармашков с карточками, где записывались и вычеркивались номера читательских билетов, не было. То ли так не делали в сербских библиотеках, то ли Чехова просто никто не брал.

– Ну, чего тебе?

Аня вздрогнула, обернулась. У стойки библиотекарши переминался прыщеватый парень с копной черных кудрей и рюкзаком за спиной. Всё выдавало в нем школьника.

– «Войну и мир» хочу продлить. Последние два тома.

– На сколько?

– На месяц.

– Ну, прям. Давай уж сразу до конца учебного года. Когда у вас там экзамен, в мае, что ли?

Школьник грустно кивнул.

– С наступающим, – тон у библиотекарши был свойский; прозвучало как «проваливай».

Аня хмыкнула, продолжила листать Чехова. Сборники были составлены странно: проза вперемешку с пьесами. «Сахалин» напечатали отдельно – и то спасибо.

«Дядя Ваня» встречался лишь в одной книге с бурыми тонкими страницами, пахнущими всеми библиотеками Аниного детства. В предисловии говорилось, что пьеса была поставлена 26 октября 1899 года во МХАТе, но премьера могла бы состояться раньше и в Малом театре, если бы автор сократил текст, как просили.

Аня сидела и читала. Библиотекарша, собрав листы пачкой, стучала ей по столу – выровнять края. Ане это не мешало. С картин, висевших над книжными шкафами, глядели на нее старые усадьбы в пятнах сирени. Колонны и портики с крышами едва намечены, всё расплывалось: каждый мог увидеть свое. Дождь, солнце, май, август. В таких домах было где укрыться. Сейчас можно лишь в телефон спрятаться да в свои мысли.

«Мы отдохнем!» – говорит Соня в финале пьесы. Занавес медленно опускается.

В холле Аня, решительно топая по паркету, направилась к администраторше. За стеклом ее не оказалось: она придерживала входную дверь, а через раму два дюжих мужика затаскивали коробки и картины в папиросной бумаге с прилепленными скотчем номерами и накладными. На улице тарахтела машина, тянуло бензином, сигналили. Мимо Ани проплыл взгляд какого-то архиерея: портрет в полный рост несли незавернутым. Глаза, подернутые синеватой старческой пленкой, будто отгораживались от суеты и от Ани с ее несуразными поисками работы.

– Извыните, – парни в кубанках пронесли мимо нее два мундира, черных с золотыми пуговицами и погонами.

Мундиры, надетые на портняжные манекены, были до того узки, что и на Аню едва бы налезли. Кадетские.

– Придержи, – сказала администратор, передавая Ане дверь, потом важно сошла к машине, надела белые перчатки и пронесла мимо икону.

Всё это спускалось в зал за холлом, теперь освещенный. Аня, отойдя от двери, сверху наблюдала за администраторшей. Та огромными белыми перчатками тыкала в углы, где громоздились коробки.

Пробегая в очередной раз мимо, спросила своими сиропными губами:

– Вы что-то хотели?

– Да, я хотела спросить: можно ли у вас поработать?

– ВНЖ, разрешение на работу есть? Сербский знаете?

Администраторша опять перешла на заученный тон: видимо, Аня была не первой русской без документов и в поисках работы. Аня покачала головой.

– Ясно. Ну, не знаю даже. В подсобку если, картошку чистить для ресторана. Там же уборка. Умеете?

– Да-да, а сколько вы платите?

– Сколько? – администратор удивилась, будто Аня отказывалась от подарка. – Ну, вы понимаете, это скорее вознаграждение за работу в таком историческом месте. Тысяч двадцать динар, думаю, сможем.

Аня перевела в рубли. Пятнадцать тысяч.

– Сто пятьдесят евро?

– Девушка, я же вас не заставляю. Извините, у меня дел полно.

Администратор вновь застучала каблуками по лестнице в зал.

– А что здесь будет? – спросила ее сверху Аня.

– Выставку готовим. Нам девяносто лет. У вас под рукой проспекты.

И правда, на мраморных перилах, куда облокотилась Аня, лежали брошюры о юбилее Русского дома в Белграде: «Уже 90 лет мы помогаем русским эмигрантам в самых непростых ситуациях, становясь…». Аккуратно положила проспект на место.

В холле обернулась на пейзаж – на нем фасад Русского дома был весь в снегу, как и крыши припаркованных машин. Снег написан округло, завитками, словно баранья шерсть, и такие же кучерявые облака развешаны по небу. «Раз в десять лет замерзает Дунай», – вспомнились слова того серба. Когда вышла на крыльцо, двое в кубанках снова курили.

В автобусе Ане по плечу постучал контролер. Протянула ему транспортную карточку, тот долго ей что-то втолковывал по-сербски, потом, продираясь сквозь толпу, провел к валидатору. Приложил карточку, списалось 80 динар. Аня поморщилась. Скоро и на этой карте денег не останется. Контролер пикнул ее карту еще и на своем аппарате, Аня вытянула шею посмотреть, сколько еще взяли штрафа, – и тут двери автобуса открылись возле менячницы. Выхватив свою карту у контролера, Аня ринулась в проем, – но дверь сомкнула черные резиновые окантовки и не пустила: придавила ей палец и захлопнулась совсем. Контролер, поймав ее взгляд, пожал плечами.

Сойдя у «Югославии», Аня села под козырьком остановки, окруженная старыми рекламами. Приложила палец к металлической скамейке; он остывал, боль уходила. Черно-белый билборд с ребенком, которому нужен был донор крови, заменили цветным, веселеньким, о распродаже.

Аня обернулась на «Югославию», достала из сумки завалявшуюся помаду, накрасила губы, распустила, сняв резинку, темные волосы по плечам, взбила попышнее. Прошла в гостиницу, потом через холл, насквозь.

На ресепшен казино сегодня была только брюнетка. Узнав, что Аня пришла играть, и паспорт при ней, заулыбалась, и даже тот древесный охранник слегка ей поклонился.

Аня поменяла пятьдесят евро на динары и фишки, рассчитывая неделю готовить на оставшийся полтинник, если сварит суп и несколько гарниров. Из этих поварских мыслей ее выдернул перезвон висюлек на шторке, за которой был зал с игровыми автоматами. За ними сидели какие-то студенты, аппараты сигналили и курлыкали, вываливая на экраны разносортицу фруктов. Раздавалось «Сра́нье!» и другой созвучный русскому мат.

Невозмутимые официанты разносили бокалы с напитками. Подошли к Ане – оказалось, пить можно бесплатно, пока играешь. Взяла бокал красного, но, принюхавшись, уловила забродившую кислинку – и теперь не знала, куда приткнуть вино, чтобы освободить руки. Пушистый ковер под ногами был в старательно затертых пятнах.

На втором этаже, куда вела винтовая лестница, музыка долбила, а ковры стали еще толще. По столам мелькали лиловые и серебристые лучи световой установки.

Две немки, сидящие за покером, были так невозмутимы, будто просто пили чай. Дряблые шеи, дерзкие стрижки, добротная одежда, минимум косметики – те самые европейские пенсионеры, которые «могут себе позволить». У них было по бокалу с коньяком на донышке. Они ждали кого-то для компании. Аня прошла мимо: так и не освоила ни одной карточной игры.

Белые рубашки крупье в этом свете казались неоновыми, а черные галстуки-бабочки вовсе терялись. Аня стояла и смотрела, как крутится рулетка и падает шарик, неоновый, в тон рубашкам. Рулетка была черно-красная с белыми числами вразнобой, и только ноль, зеро, написан белым по зеленому. На шершавом сукне стола делали ставки. Тут же пестрели стопки фишек. Аня, пристроив свой нетронутый бокал на край, щелкала кругляшами в руке, уже начавшей потеть.

Официант, подошедший с напитками, спросил, что ей предложить. Она, перекрикивая музыку, объяснила, что не знает, как ставить. Отвечал по-русски, почти чисто, едва путая ударения: ставь на черное или красное, или на дюжины; выбирай вертикальные и горизонтальные строки на полотне; угадывай сразу два, а то и четыре числа, просто разместив фишку на черте между ними… И еще штук пять разных комбинаций.