– И какого же он размера, зуб Будды?

– Не рассмотрел. Может, это и не зуб, а другой какой орган. Мой английский – сами знаете…

Принесли еще бутылку красного из Массандры. Но Бунин не шелохнулся выпить. Он, толстый генерал за соседним столиком и официант ждали, куда сядет молодая женщина: бледное платье с темным поясом и черный берет. Ее талию можно было обхватить двумя ладонями. Рядом шпиц, белый, точно подобранный к платью. Чехов привстал, поклонился.

– Кто она? – спросил Бунин, выправляя манжеты.

– Моя пациентка.

Чехову было приятно от того, что Ольгой, этой дамой с собачкой, заинтересовались в ресторане. Хотя в манере появляться и в этом берете сквозило что-то театральное.

– У пса исключительно оригинальное имя, – Чехов хмыкнул. – Балбес!

Бунин хоть и слушал его внимательно, но развернул угол колен в направлении столика Ольги. Их разделял профессор с венчиком седых волос вокруг лысины. Не обращая ни на кого внимания, он хлюпал супом, точно переплывал его, чтобы достать до перепелов, поданных на серебряном блюде.

– Ну вот, а вы стреляться собрались, мира не посмотрев, – Чехов поднял бокал. – Ваше время – впереди. Мне критик Скабичевский в свое время напророчил спиться под забором, потому что нету, мол, в моей писанине искры Божией.

Заказали коньяку. Бунин занялся цыпленком, а когда профессор ушел, шпиц сам ринулся к их столу. Бунин спросил, можно ли дать ему кость, Ольга кивнула. Чехову пришлось подняться, представить их. Спохватился, что не знает ее отчества, потому О-ль-га вышло нараспев.

– Леонардовна, – она не растерялась и уже тянула шпица назад. – Иди сюда, ко мне, не докучай людям.

Засмотревшись на Ольгу Леонардовну, Бунин не успел убрать руку, в которой держал под столом куриное крыло. Пес цапнул его за палец, подхватил добычу и унес к ногам хозяйки.

– Балбес! – вырвалось у Ольги (она уже стояла рядом, глаза у нее были несчастные). – Извините, не знаю, что на него нашло. Раньше не кусался.

Кровь уже пропитала салфетку, которой Бунин, бормоча «ничего страшного, пустяки, подумаешь, вот ведь», обмотал палец. Шпиц, покончив с добычей, уже сидел возле хозяйки, будто ни при чем.

Чехов отлепил салфетку, плеснул на рану коньяку:

– Как врач скажу: глубоко тяпнул. Повезло, что вы правша. Рассказ настрочите теперь, со злости.

– Вы писатель? – спросила Ольга.

Бунин кивнул. Пес, будто оправдываясь, заскулил. Генерал и еще пара зевак вернулись к своим тарелкам.

Ольга позвала официанта – и, расплатившись, подошла к их столику, кусая губу:

– Не знаю, как извиниться перед вами. Одно могу сказать: пес не бешеный, – ее глаза суетились, она подыскивала фразы. – П-породистый.

Тень от берета удлинила, зачернила ее цыганские ресницы. Китайский фонарик выжелтил платье. Безрукавка, почти забытая, опять всплыла в памяти.

– Породистый? Вот это славно, тогда маркиз Букишон сможет дуэлировать, – Чехов сам не знал, почему его забавляет, когда эта женщина попадает впросак.

– Вместо сатисфакции позвольте проводить вас, – Бунин смотрел на Ольгу чуть пьяными, влюбленными глазами.

Из летнего сада они вышли странной процессией: шпиц, дама в берете и Бунин, державший свой окровавленный палец на отлете, чтобы не запачкать ей платье.

Чехов жестом указал официанту записать ужин на его счет, поспешил за ними – и вдруг его ослепили два белых электрических фонаря. Экипаж, без лошади, гладкий как дельфин, несся на него по брусчатке и ревел. Тут бы отскочить в сторону, а Чехов лишь заслонился руками, спасая глаза, которые сквозь пенсне прожгло двумя молниями. Из экипажа его обдало волной музыки (сплошные барабаны и литавры), запахом бензина и жаренной в масле картошки.

Всё стихло.

Навстречу брела усталая девушка, продававшая розы из корзины. Тихо плескалось море. Экипаж словно растворился.

Бунин с Ольгой ушли уже довольно далеко – и только теперь обернулись подождать. Чехов заметил, что шпиц тянет к дороге и нервно обнюхивает булыжник.

Пришлось помахать шляпой, делая вид, что забыл ее в ресторане.

Он нагнал их в переулке возле Ольгиного парадного. У крыльца горел газовый фонарь, а впереди, там, где горы, была сплошная чернота. Ни звезд, ни вершин. Бунин читал свои стихи, а Ольга украдкой поглядывала на балкон (Чехов вспомнил, как упала оттуда утром чашка) и благодарила поэта шепотом.

– И все-таки где-то я вас видел, – не унимался Бунин. – На поэтических вечерах?

Пес обмотал поводок вокруг ее платья, заскулил.

– Я больше прозу люблю, – Ольга, распутывая и переступая шлейку, посмотрела на Чехова. – Спасибо, что проводили. Еще раз извините.

Когда шаги в темном парадном затихли, они молча пошли к набережной.

– Какая интересная женщина, – Бунин то и дело оглядывался. – Давно ее знаете?

Чехов замер. Не решаясь перейти дорогу там, где встретил экипаж (и где теперь было до смешного тихо), подумал: вот ведь сердце как шалит! – и сказал:

– Не обольщайтесь, друг мой: она, вероятно, замужем, потому и не называется, интересничает. А вам бы всё же на Цейлон.

Дошли до купален Роффе. На нижнем этаже светились окна. За плотными, но светлыми портьерами рисовались женские силуэты. Чехов подкрался поближе и закричал:

– Слышали?! Бунина зарезали!

– Вы что? – зашипел Бунин.

– Ночью в Аутке! У татарки одной!

Зажимая рот, чтобы не захохотать, Чехов оттянул Бунина за угол. Спрятались под разлапистым кедром. В купальнях зашикали, кто-то вскрикнул, что-то уронили. Скрипуче распахнулось окно, и точно желтая марля укрыла клумбу под ним.

– Кто здесь? – пропищал чей-то голос.

Бунин стоял изумленный, глаза его стали черные.

– Вы хотели славы? – зашептал Чехов. – Так завтра вся Ялта будет про вас говорить! И стреляться не надо.

От Ай-Петри до Гурзуфа – минут двадцать езды.

Дорогой оба молчали. Ане было неудобно, что напросилась, Мартын… Его не поймешь, о чем он там думает. Только без конца музыку переключает.

Дом Мариночки оказался далеко от моря. Пока «Опель» вползал на крутизну, за мокрыми стеклами плыли сады, заборы. Струились по ливневкам дождевые потоки, унося к морю раздавленный инжир.

Низкий оштукатуренный дом голубел оконными рамами. Поверх калитки Аня разглядела на участке еще какие-то пристройки, парники, заросли мокрой малины. Тетка в тельняшке и мешковатой юбке, увязая в грядке резиновыми сапогами, дергала редиску. Обернулась на вошедших:

– Здрасте, я думала, тебе в институт ехать, а ты вон девушку привел…

Мартын пропустил мимо ушей:

– Спит?

– Придремывает. Ты кто ж такая будешь?

– Аня.

Тетка кивнула и пошла куда-то на зады с тазом редиски.

– Салат собралась строгать, – кивнул на нее Мартын.

В доме пахло пихтовым маслом и зеленью с огорода. Засаленная клеенка на столе, в вазочке с вареньем – вечные осы, красный с узором ковер во всю стену, над ним часы (не ходят).

В кресле у серванта сидела бабка. Вязала. Губы, бесцветные от старости, смыкались-размыкались: считали петли. Мартын поднял руку: мол, тихо, не сбей. Досчитав, бабка подняла голову.

Это была она – та самая, из театра.

– Да-а-а, – протянула бабка, будто заканчивая задушевную историю.

Мартын засуетился, подтащил Аню за руку, представил, что она с телевидения, вопросы позадает для передачи. При этом кивал Ане: начинай уже, не стой столбом.

Аня придвинула стул, достала телефон, для виду включила запись на диктофоне, спросила:

– Представьтесь, пожалуйста, и год рождения назовите.

– Марина Тимофеевна Пучкова, – четко произнесла бабка. – Год-то какой, Мартын?

– Семнадцатый.

– Может, и так, – бабка вернулась к вязанию.

– А Сарра – это тоже вы?

Щелки бабкиных глаз вдруг расширились над спицами. В стекле серванта ее голова, покрытая платком, отразилась бугристо, пышно, будто с высокой прической. Бабка не ответила.